Рассказы - страница 52

В винном Фогель купил кварту виски. Забравшись в автобус Гэри, он прикрыл за собой дверь. Занавески были задернуты. Света он не зажигал.

Открыв бутылку виски, Фогель, словно сам удивляясь тому, что собирается сделать, сказал себе: «У меня воображение побогаче».

Опустившись на колени, писатель серебряным ножичком, которым обычно точил карандаши, исполосовал матрац и полил его виски. Потом он в нескольких местах поджег спичками намокший ватин. Матрац горел голубым пламенем и вонял.

Затем Фогель поднялся наверх и сказал Гэри, что вошел в его рассказ и подправил финал — сделал его более логичным.

Когда пожарные затушили пламя и юноша в провонявшем гарью автобусе отбыл, писатель достал из папки его письма и порвал их.

От Гэри он получил еще одно известие — журнал с рассказом «Считаю до трех», напечатанным в первом варианте, почти без изменений. Между страниц он вложил листья ядовитого плюща.

1968

Этот несчастный шум буквально изводит Зору.

Раньше она была Сарой. Дворкин, когда женился на ней вскоре после смерти своей первой жены Эллы, уговорил ее поменять имя. В конце концов она его простила. Уже просто забыла, что не всегда была Зорой.

– Зора, нам надо торопиться.

– Иду-иду, о Г-споди. Я коричневые перчатки ищу. Ему был пятьдесят один год, она — на десять лет моложе, энергичная, пухлая, с обаятельным смехом и склонностью к безуспешной диете. Она звала его Дворчик: такой живой, думающий человек, страстный виолончелист — а по вдохновению даже и композитор — с артритным левым плечом. Сам он так говорил об этом плече: «Сломал, когда в погреб свалился». Когда она на него сердилась или чувствовала себя неуверенно, то называла его Цворкин.

Я что-то слышу и что я такое слышу? Зора высморкалась и вслушалась. Или мое больное ухо хуже стало? А если нет, откуда этот неотвязный шум, я всю весну его слышу? Слушаю — вот и слышу. Но зачем же я слушаю?

По-настоящему настырным этот шум стал с апреля, когда выставили зимние рамы и подняли сетки; но осознала Зора, какое это наказание, кажется, только в июне, после того как два месяца просидела на диете и абсолютно без толку. Она была толще, чем ей бы хотелось. И она ни разу не рожала, тоже не большое достижение.

Зора даже запомнила день — после дня рождения в конце июня, когда она разменяла пятый десяток, — вот когда этот шум начал действительно ее изводить. Может, до тех пор я не слушала в оба уха. Где-то еще были тогда мои мысли. Говорят, Вселенная взорвалась, и мы до сих пор слышим гул и шипение каких-то там газов. Спросила Дворкина, совсем упустив из виду, что он — ах, Б-же ты мой! — упражняется на своей виолончели, темно-лакированной, нежной монтаньяне[11], «главной удаче в жизни» — сам так когда-то сказал.

Ответа она никакого не дождалась, кроме затравленного взгляда — будто бы он говорил: «Я специально играю в гостиной, чтобы составить тебе компанию, и не успел я начать — ты мешаешь моей музыке».

— Ах, прости, пожалуйста, — сказала Зора.

— Виолончель, — определил он коротко, когда они познакомились, — это такой самостоятельный еврейский зверек. — И Зора хохотала так, будто у нее надрывается сердце. В хохоте Зоры смешивались две струи: буйный, веселый отклик плюс еще что-то, тайное, скрытное. Вы ожидаете одного — и получаете совсем другое, иногда вам даже неясно, над чем она смеется, если вообще это смех. Дворкин, когда пилил наканифоленным, пахучим смычком по четырем стальным струнам, иной раз пел своей виолончели, и та грудным голосом ему отвечала. Зора с Дворкиным познакомилась сто лет назад, после концерта в Лос-Анджелесе, в тот вечер, когда он там выступал в филармонии.

— Моя виолончель продолжает меня, — сказал он ей тогда.

— Значит, я выйду за вас обоих.

Так вот и сделала мне предложение, говорил он друзьям за ужином, и все смеялись.

— Слышишь ты этот режущий, тошнотворный, надсадный звук? — спросила она как-то, когда они раздевались летним вечером под высоким потолком своей спальни. Обои выбирала Зора — такие, все в белых астрочках, — и поверх малиновой толстой бумаги наклеены, которую облюбовала Элла сто лет назад, когда они с Дворкиным еще только въехали в этот просторный, удобный дом. «Тебе нравится?» — спросил он Зору. — «Еще бы». Зора тут же построила наверху террасу для солнечных ванн, на которую вели стеклянные двери, давая ей, она говорила, «доступ к небу».