Софи слушала отца молча.
— Пап, ты несправедлив, — сказала она невозмутимо, — ты его запугал, он боится разговаривать с тобой.
Ее ответ, похоже, устроил Розенфельда.
— Что ты так торопишься? — уже более миролюбиво сказал он. — Ты найдешь и получше.
— Прошу тебя, оставим этот разговор.
Раздался звонок. Софи нажала кнопку домофона.
— Пап, очень тебя прошу, будь с ним повежливее.
Розенфельд ничего не ответил, повернулся к плите, Софи пошла в ванную.
Эфраим постучался в дверь.
— Входите!
Дверь открылась, он вошел. Рослый, отлично сложенный, чисто одетый. Волосы тщательно приглажены, а вот руки набрякшие, красные: ему то и дело приходилось их отмывать горячей водой, а все равно ладони в мозолях, под ногтями грязь. Увидев, что в комнате только отец Софи, он смутился.
— Софи дома? — спросил он.
— Добрый вечер! — ехидно сказал Розенфельд.
Эфраим покраснел.
— Добрый вечер, — сказал он. — Софи дома?
— Сейчас придет.
— Спасибо. — Эфраим так и остался стоять.
Розенфельд налил в картошку молока, поковырял ее вилкой.
— Так ты теперь имеешь работу на новостройке?
Эфраим удивился такому вежливому обращению.
— Нет, — сказал он. — Мы работаем на военно-морской базе, на новых судах.
— Ну-ну, а на кораблях таки много уборных? — спросил Розенфельд.
Эфраим не ответил. Софи вышла из ванной — она прибрала волосы, повязала голубую ленточку под цвет халату.
— Привет, Эф, — сказала она.
Он кивнул.
— Садись, — она придвинула стул к кровати. — А я прилягу.
Скинула шлепанцы, подоткнула подушку так, чтобы на нее опереться, укрылась одеялом. Эфраим сел спиной к комнате. За его плечом ей было видно, как отец выложил овощи на тарелку. Потом сел за стол, стал разминать их вилкой.
— Что нового, Эф? — спросила она.
Эфраим сидел, опершись локтями о колени, переплетя пальцы.
— Да так, ничего, — сказал он.
— Ты сегодня был на работе?
— Всего полдня. У меня три недели отгулов.
— Что еще новенького?
Он пожал плечами.
— Слышал об Эдит и Морти? — спросила она.
— Нет, — сказал он.
Розенфельд опустил вилку.
— Они поженились в воскресенье.
— Это хорошо, — сказал он.
— Да, вот еще что. Я купила билеты — на Мэдисон-сквер-гарден будет концерт, сбор в помощь русской армии. Ты свободен в пятницу вечером?
— Да, — сказал он.
Розенфельд бросил вилку на тарелку. Эфраим не повернул головы, Софи не подняла глаз. С минуту они помолчали, потом Софи снова завела разговор:
— Да, запамятовала тебе сказать. Я написала в Вашингтон, чтобы тебе выслали анкеты для поступления в гражданскую службу[8]. Тебе твоя мама сказала?
— Да.
Розенфельд стукнул кулаком по столу.
— Да, нет, да, нет, — завопил он. — Ты что, других слов не знаешь?
Эфраим не повернул головы.
— Папа, ну, пожалуйста, — молила
Софи.
— Да, нет, — вопил отец, — да, нет. И так говорят с образованной девушкой?
Эфраим повернулся к нему и, не опускаясь до пререканий, сказал:
— Я говорю не с вами. А с вашей
дочерью.
— И это называется — говоришь. Ты не говоришь, ты унижаешь ее своими да, нет. И это разговор? Нет, это не разговор.
— Я не актер, — сказал Эфраим. — Я работаю руками.
— Ты открыл рот, чтобы меня унизить! Так уже закрой его.
У Эфраима дрожал подбородок.
— Вы первый меня унизили.
— Пожалуйста, ну, пожалуйста, — просила Софи. — Папа, если ты не прекратишь, я поставлю ширмы.
— И очень хорошо, поставь ширмы, мои глаза уже не хотят видеть твоего водопроводчика, — подначивал ее отец.
— Водопроводчик, по крайней мере, может содержать жену, ей не придется на него работать, — Эфраим вышел из себя, голос его прерывался от волнения.
— Эфраим, не надо, — стенала Софи.
Розенфельд обомлел, но только на миг. Потом побагровел и даже начал заикаться:
— Ты — ничтожество, вот ты кто. Ничтожество, — вопил он. Губы его беззвучно шевелились: подходящие слова не подыскивались. Но вдруг он взял себя в руки, замолчал. Медленно поднялся из-за стола. Скрестил руки на груди, затем воздел их к потолку и перешел — не без умысла — на идиш, речь его текла плавно.
— Слушай меня внимательно, великий и милостивый Г-сподь наш. Слушай историю второго Иова. Слушай, как год за годом на меня валилось несчастье за несчастьем, и теперь, в мои лета, когда чуть не все мои сверстники собирают благоуханные цветы, я срываю одни сорняки. У меня есть дочь, о Г-споди, и я окружал ее нежнейшей любовью, дал ей возможность развиваться, получить образование. Но она жаждет тешить свою плоть и в этом своем желании лишилась разума до такой степени, что готова предаться человеку, недостойному дотронуться до ее подола, пошлому, заурядному, бессловесному водопроводчику без идеалов, без…
