Ширмы были составлены в угол, и Розенфельда удивило, что дочь в постели.
— Что с тобой? — спросил он.
— Нездоровится, — ответила она.
— Где мама?
— На работе.
— И сегодня у нее работа?
— У нее было полдня свободных. Она работает с пяти до десяти.
Розенфельд обозрел комнату. Стол в нише не был накрыт, а ведь дело шло к ужину.
— Она мне оставила поесть или что?
— Нет, она думала, ты пообедаешь с Марковицем. Что-нибудь вышло?
— Нет, — сказал он. — Ничего не вышло. Еврейскому театру хана. Как началась эта война, евреи стали сидеть дома. Все, кроме евреев, уходят из дому, чтобы забыть свои беды, а евреи — евреи, они сидят дома и нервничают. На Второй авеню[7] сегодня как на кладбище.
— Для чего Марковиц хотел с тобой встретиться?
— Бенефис, я знаю. Хочет, чтобы я играл в бенефис Айзека Левина.
— Не беспокойся, — сказала она, — у тебя был хороший сезон в прошлом году.
— И что, мне теперь жить воспоминаниями? Но я не такой старый, нет.
Софи не нашлась, что на это ответить.
— Хочешь, я встану, что-нибудь тебе приготовлю? — сказала она.
Он прошел на кухню, заглянул в кастрюли на газовой плите.
— Не надо. Я сам. Тут остались картошка, морковка. Разогрею.
— Поджарь котлету — она в духовке. Мама приготовила ее для меня, а мне не хотелось есть.
Розенфельд откинул дверь духовки, с отвращением посмотрел на котлету.
— Нет, у меня печет живот, когда я кушаю фарш, — сказал он и закрыл духовку.
— Как твой живот? — спросила она.
Он положил руку под сердце.
— Сегодня я имею газы.
Он был тронут ее вниманием.
— Как ты себя чувствуешь? —
спросил он.
— Как обычно. В первый день всегда плохо.
— Это пройдет.
— Знаю, — сказала она.
Он зажег горелку под овощами, принялся помешивать картофельное пюре. Комок на комке. Есть и вовсе расхотелось. Софи, посмотрев на него, сказала:
— Положи в картошку масло.
Розенфельд не сразу последовал ее совету, открыл ледник, лишь когда Софи повторила его.
— Какое еще масло? — сказал он, обшаривая взглядом бутылки, фрукты. — И где здесь масло, где?
Софи потянулась за халатом, натянула его через голову, застегнула молнию. Всунула ноги в шлепанцы.
— Разбавлю молоком, — сказала она.
Он и не хотел, а начал сердиться.
— Мне это надо? Лежишь, и лежи себе. Я сам позабочусь об ужине… тоже мне ужин, — закончил он ехидно.
— Пап, — сказала она. — Не упрямься. Мне все равно нужно встать.
— Для меня не вставай — мне это не надо.
— Сказала же: мне все равно нужно встать.
— Почему вдруг?
— Ко мне придут.
Он повернулся к ней.
— И кто это придет?
— Пап, давай не будем, что толку?
— Таки кто к тебе придет?
— Я не хочу с тобой ссориться. Мне нездоровится.
— Кто придет, ты мне ответишь или что?
— Эфраим.
— Этот водопроводчик? — В тоне его был яд.
— Па, прошу тебя, не ссорься с ним.
— Кто — я, я буду ссориться с водопроводчиком?
— Ты его всегда унижаешь.
— Кто — я, я унижаю водопроводчика? Это он, он меня унижает своим приходом.
— Он не к тебе приходит. Он приходит ко мне.
— Его приход унижает тебя. Что общего имеет водопроводчик — он и средней школы не кончил, — с тобой? Тебе нужен водопроводчик, нужен он тебе?
— Какое имеет значение, кто мне нужен, папа, мне двадцать восемь лет, — сказала она.
— Только не водопроводчик!
— Он хороший парень. Мы с ним знакомы уже двенадцать лет, со школы. Человек он порядочный, у него неплохой заработок и притом верный.
— Хорошо, — Розенфельд рассердился. — Ну так я не имею верный заработок. Ну же, ну, сыпь, сыпь соль на мои кровавые раны.
— Папа, прошу тебя, не лицедействуй. Я всего-то и сказала, что у него верный заработок. О тебе речи не было.
— Это кто лицедействует, я лицедействую? — взорвался Розенфельд, грохнул дверью холодильника и повернулся к Софи: — Пусть я не имел верный заработок и не всегда мог содержать тебя и твою мать, зато со мной вы имели возможность посмотреть мир, завести знакомство с величайшими еврейскими актерами нашего времени. Адлером, Шварцем, Бен-Ами, Гольденбургом, все они приходили в наш дом. Ты слышала, как умнейшие люди говорят о жизни, о книгах, музыке и всяких искусствах. Ты ездила со мной на гастроли повсюду. И в Южную Америку. И в Англию. И в Чикаго, Бостон, Детройт. Отец твой так играл Шейлока на идише, что американские критики ходили его смотреть и хвалили его до небес, вот какой у тебя отец. Вот как надо жить. Вот это я называю жизнь. С водопроводчиком такого ты не будешь иметь. И кого, я спрашиваю, он приведет к тебе в дом — других водопроводчиков, и они будут сидеть на кухне, говорить о трубах и как починить протечку в уборной? И так надо жить? И это ты называешь разговор? И когда он сюда приходит, он открывает рот? Говорит только — да, нет, как заведенный. Нет, так жить тебе не надо.
