Дон Гуан
‹…› Так, Разврата
Я долго был покорный ученик,
Но с той поры, как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.
Вас полюбя, люблю я добродетель
И в первый раз смиренно перед ней
Дрожащие колена преклоняю.
«Любовь к добродетели», таким образом, оказывается важнейшим отличием пушкинского ДГ от мольеровского ДЖ.
Пушкинисты давно спорят о том, свидетельствует ли внезапно вспыхнувшая в ДГ «любовь к добродетели» о духовном перерождении героя. Сомнения в таком духовном перерождении выдвигаются со ссылкой на признание ДГ об отсутствии у него раскаяния.
Не менее амбивалентен отказ ДГ от легкой возможности соблазнить Дону Анну под именем Дон Диего. Отказываясь от чужого имени, он не просто раскрывает свое, но и добавляет, что раскаяния не испытывает. Это, с одной стороны, бесспорное доказательство «искренности» ДГ, но, с другой, оно привносит в совращение молодой вдовы дополнительный кощунственный аспект. ДГ заставляет ее полюбить себя в качестве убийцы мужа, в убийстве не раскаивающегося. Это снова подтверждает, что поступки пушкинского ДГ продиктованы вовсе не соперничеством с памятью мужа.
А. А. Ахматова отметила принципиальную новизну характера пушкинского ДГ и отличие его от предшественников:
Он герой до конца, но эта смесь холодной жестокости с детской беспечностью производит потрясающее впечатление. Поэтому пушкинский Гуан, несмотря на свое изящество и свои светские манеры, гораздо страшнее своих предшественников. Обе героини, каждая по-своему, говорят об этом: Дона Анна — «Вы сущий демон»; Лаура — «Повеса, дьявол»[510].
Однако развернутого объяснения противоречивости характера пушкинского ДГ Ахматова не дала, и ее трактовка этого образа поэтому выглядит (возможно, сознательно) неполной. Основываясь на автобиографическом прочтении образа ДГ, Ахматова полагала, что духовное перерождение ДГ соответствует духовному перерождению самого Пушкина накануне женитьбы и вспыхнувшей в нем Болдинской осенью 1830 года «любви к добродетели»[511]. Ахматова при этом не ставила вопроса о том, было ли и такое важное качество образа ДГ, как кощунственное поведение, предопределено автобиографически. Заметим при этом, что правомерность включения «Каменного гостя» в автобиографический контекст лишь 1830 года не может не вызывать сомнения: ведь замысел «Каменного гостя», по крайней мере на уровне сюжета, восходит еще к 1826 году, когда Пушкин составил список «мировых сюжетов», куда попал и сюжет о Дон Жуане[512]. Выделенный Ахматовой в качестве важнейшего автобиографического сегмента мотив добровольного возвращения ДГ в Мадрид, соответствующий пушкинскому желанию тайно вернуться в Петербург, актуален именно для конца 1825-го, когда поэт находился в ссылке, а не для 1830 года, когда писался «Каменный гость». При этом, хотя приведенные в «Каменном госте» реалии не выдают в Пушкине глубокого знатока испанской культуры (на что и обратила внимание А. А. Ахматова[513]), мир «маленькой трагедии» — это все-таки некоторый объективированный «образ Испании», а не просто отражение пушкинской биографии. Представление поэта об этой стране, как и многое другое внутри «Каменного гостя», определялось исключительно литературой и, конечно, не испанской. Б. В. Томашевский, прежде Ахматовой отметивший скупость испанских историко-бытовых деталей в драме[514], поставил вопрос о зависимости «Каменного гостя» от французского «нового психологического романа», однако никакого конкретного произведения не назвал[515].
Развивая мысль Томашевского, мы предлагаем рассмотреть связь между «маленькой трагедией» и романом Шодерло де Лакло «Опасные связи» (1782).
* * *
Связь между этими произведениями прослеживается на уровне общих мотивов.
Так, играющий столь заметную роль в структуре образа ДГ и не находящий аналога в характере ДЖ мотив «любви к добродетели» находится в арсенале Вальмона, героя Лакло. Желание создать у госпожи де Турвель впечатление, что, полюбив добродетель в ее лице, он и сам изменился и стал добродетельным, — важнейшее средство его тактики соблазнения («Чем, скажите мне, заслужил я эту убийственную суровость? Я не боюсь сделать вас своим судьей. Что же я совершил? Лишь поддался невольному чувству, внушенному вашей красотой и оправданному вашей добродетелью» (49)
