Весьма справедливо сказал Гельвеций, что дворяне есть класс народа, присвоивший себе право на праздность, но дворяне наши, позволяющие себе все ‹…› есть класс самый невежествующий и развращеннейший в народах Европы[213].
При том, что комментаторы этого сочинения, Е. П. Федосеева и А. А. Брегман, считают высказывание Раевского о Гельвеции прямой цитатой из трактата последнего «Об уме»[214], это не совсем так. Раевский не цитирует Гельвеция, а перефразирует его рассуждения «о праздности», придавая им оттенок политического радикализма, которого они были лишены в оригинале.
Раевский был постоянным собеседником Пушкина в 1821 году. Можно определенно утверждать, что антидворянский пафос пушкинских высказываний этого времени, в целом не свойственный ни Пушкину, ни другим его собеседникам этого времени из числа радикалов, был определен Раевским.
Пестель не был сторонником гельвецианской морали; во-первых и в-главных, ему был чужд ее демократический пафос. Ему был ближе Руссо, считавший, что выразителем «общей воли» является не арифметическое большинство граждан, а некое мудрое и авторитетное меньшинство. Специальный раздел «Русской правды» посвящен «Разделению членов общества на повелевающих и повинующихся»[215]. Кроме того, оставляя в стороне сложный вопрос о том, был или не был атеистом сам Пестель, отметим, что в «Русской правде» определено: «Обязанности, на человека от Бога посредством веры наложенные, суть первейшие и непременнейшие»[216]. Еслидобавить к этому убеждение Пестеля в том, что борьба, которой он посвятил свою жизнь, потребует аскезы и жертв как от него самого, так и от тех, кто доверился ему, станет понятно, что чувственный оптимизм Гельвеция был противоположен его мировоззрению. При этом, поскольку основанием своей материалистической этики Гельвеций считал «знание ума», а источником страстей и заблуждений — «знание сердца», можно предположить, что отдающее парадоксом высказывание Пестеля, так поразившее Пушкина во время беседы с ним, что он записал его в «Дневник»: «Сердцем я материалист, но мой разум этому противится» (XII, 303, ориг. по франц., пер. на с. 486), полемически направлено против Гельвеция.
Комментаторы нового академического собрания сочинения Пушкина усмотрели связь между приведенным выше пестелевским афоризмом и строкой из стихотворения Пушкина «Безверие»: «Ум ищет божества, а сердце не находит» (I, 243). К сожалению, комментаторы не привели источников этого знаменательного для Пушкина — оно было прочитано им на выпускном экзамене в Лицее — стихотворения. Между тем один весьма вероятный источник пушкинских размышлений о вере и бессмертии души и о том противоречии, которое возникает при осмыслении этих проблем между разумом и сердцем, нам бы хотелось назвать: это трактат А. Н. Радищева «О человеке, о его смертности и бессмертии». Именно здесь Радищев последовательно проводит мысль о том, что полная вера в Бога и в бессмертие души возможна только в том случае, если разум человеческий согласен в этом отношении с сердцем:
Итак, для убеждения о бессмертии человека нужны чувственные и, так сказать, сердечные доводы, и тогда, уверив в истине сей разум и сердце, уверение в ней тем будет сильнее[217].
Именно в последовательном разделении «знания ума» (рациональное постижение) и «знания сердца» (интуитивное постижение) Радищев более всего проявляет себя как ученик Гельвеция. Последний не только решительно противопоставляет «ум» и «сердце», но и утверждает, что «если ‹…› некоторые из моих принципов не будут соответствовать общему благу, то это будет ошибка моего ума, а не сердца»[218].
Трактат «О человеке» был напечатан во второй и третьей частях «Собрания оставшихся сочинений покойного А. Н. Радищева» (М., 1807–1811). О том, что в лицейские годы Пушкин был знаком с этим изданием, можно судить по тому, что пушкинское поэтическое подражание Радищеву — поэма «Бова» — написано в 1814 году. Одноименное стихотворение Радищева опубликовано в первой части (М., 1809) упомянутого собрания сочинений. В каталоге библиотеки Пушкина издание значится под № 309
