Среди исследователей статьи сложилось отношение к ней как к автобиографическому произведению; как об этом написал В. Э. Вацуро:
Некоторые ключевые эпизоды биографии Радищева проецированы Пушкиным на его собственную судьбу[205].
Увлечение Гельвецием, по мысли Пушкина, безусловно относится к числу ключевых эпизодов биографии Радищева. А об увлечении Гельвецием, которое имело место в пушкинской биографии, свидетельствует то, что слова, которые Пушкин отнес к Радищеву: «В нем все еще виден ученик Гельвеция. Он охотнее излагает, нежели опровергает доводы чистого афеизма», совпадали со словами из его собственного письма, предположительно П. А. Вяземскому: «Пишу пестрые строфы романтической поэмы — и беру уроки чистого афеизма» (XIII, 92). Именно за это изложение доводов в пользу «чистого афеизма» в перлюстрированном письме он был сослан в Михайловское. Правда, произошло это тремя годами позже, но именно на 1821 год приходится пик интереса Пушкина к творчеству и личности Радищева[206], которого Вяземский назвал «маленьким Гельвецием»[207].
В России Гельвеций воспринимался как создатель этической системы, основанной не на религии, а на представлении о том, что человеку «выгодно» быть нравственным[208]. Не случайно Ю. М. Лотман называет гельвецианскую мораль этикой «разумного эгоизма»[209]. Цель человеческой жизни, считал Гельвеций, состоит в достижении удовольствий, в том числе чувственных. При этом этические построения Гельвеция можно назвать еще и теорией разумного оптимизма, поскольку они предполагали возможность достижения личного счастья, совмещаемого с общественной пользой.
Своей этикой философ привлекал старших современников поэта, чье идейное формирование закончилось до начала Революции и которые, как И. П. Пнин, например, полагали, что в основе общечеловеческой морали должен лежать отнюдь не только страх перед Всевышним:
Я хочу, чтоб ты ‹человек› был ‹…› добрым человеком потому, что так велит природа, разум и бог, что порядок, общее благоустройство света, которого ты часть составляешь, того от тебя требуют[210].
Для тех же, чье мировоззрение сложилось под влиянием войн и революций начала XIX века, Гельвеций был чужд. К последним определенно относился К. Н. Батюшков:
Признаемся, — писал он в статье «Нечто о морали, основанной на философии и религии» (1815), — что смертному нужна мораль, основанная на небесном откровении, ибо она единственно может быть полезна во все времена и при всех случаях: она есть щит и копье доброго человека, которые не ржавеют от времени ‹…› Другие светские моралисты повторяли одни и те же мысли, или (например, Гельвеций) давали им обширнейшее распространение, но вечно ложное[211].
На раннем, просветительском этапе дворянского освободительного движения, хронологически совпадающем с периодом деятельности Союза Благоденствия (1818–1821), Гельвеций привлекал молодых радикалов своим утверждением возможности совместить борьбу за свободу общества с достижением личного счастья. Можно считать, что эти воззрения ушли из общества вместе с оптимизмом Просвещения, но в самом начале 1820-х годов интерес к Гельвецию сохранялся, хотя и доживал последние дни. Об этом вспоминал И. В. Киреевский в письме А. И. Кошелеву, датированном 1832 годом:
О Гельвеции, я думаю, я был бы такого же мнения, как и ты, если бы прочел его теперь. Но лет десять назад он произвел на меня совсем другое действие. Признаюсь тебе, что тогда он казался мне не только отчетливым, ясным, простонародно-убедительным, но даже нравственным, несмотря на проповедование эгоизма. Эгоизм этот казался мне только неточным словом, потому что под ним могли разуметься и патриотизм, и любовь к человечеству, и все добродетели. К тому же мысль, что добродетель для нас не только долг, но еще счастье, казалась мне отменно убедительною в пользу Гельвеция. К тому же пример его собственной жизни противоречил упрекам в безнравственности[212].
Среди тех, с кем Пушкин активно общался в 1821 году и чье влияние на поэта было значительно, особенным пристрастием к Гельвецию отличался «первый декабрист» В. Ф. Раевский. В своем полемическом «Рассуждении о рабстве крестьян», написанном не позднее февраля 1822 года, он ссылается на Гельвеция:
