— Может быть, — тихо сказал адвокат, — но такого тяжелого, как этот, еще не было. Дышать трудно, не сплю совсем, и с каждым днем силы уходят.
— Н-да, — сказал дядя и своей большой рукой крепко придавил на колене панаму. — Это плохие новости. За тобой, кстати, уход-то — как надо? И как-то печально здесь, темно как-то. Много уж времени прошло с тех пор, как я последний раз тут был, тогда мне казалось, тут поприветливее было. Да и эта твоя маленькая фрейлейн, кажется, не очень-то веселая — или притворяется?
Девушка все еще стояла со свечой у двери; насколько можно было судить по ее неопределенному взгляду, смотрела она — даже и теперь, когда дядя говорил о ней, — скорее на К., чем на дядю. К. стоял, прислонясь к креслу, которое передвинул ближе к девушке.
— Когда так болеешь, как я, — сказал адвокат, — нуждаешься в покое. Для меня здесь ничего печального нет, — и после небольшой паузы добавил: — И Лени хорошо за мной ухаживает, она молодец.[11]
Но дядю это убедить не могло, он был явно предубежден против сиделки; если он и не возражал больному, то взгляд его, когда он смотрел, как эта сиделка идет к кровати, ставит свечу на ночной столик, наклоняется над больным и, поправляя ему подушки, шепчется с ним, был суров. Он почти забыл про уважение к больному, встал и начал ходить взад-вперед за спиной сиделки; К. не удивился бы, если бы дядя схватил ее сзади за юбки и оттащил от кровати. Сам К. смотрел на все это спокойно, болезнь адвоката была ему даже не совсем неприятна: ведь ретивости, которую дядя проявлял в его деле, он противостоять не мог, и то, что теперь, без его участия, эта ретивость чем-то умерялась, он воспринимал с удовлетворением. Тут дядя, возможно, лишь для того, чтобы уязвить сиделку, сказал:
— Вы, фрейлейн, пожалуйста, оставьте нас на некоторое время, мне с моим другом надо обсудить одно личное дело.
Сиделка, которая как раз в этот момент, перегнувшись через больного, расправляла простыню у стены, только повернула голову и очень спокойно — контраст с прерывавшейся от ярости и затем вновь клокотавшей речью дяди был разителен — сказала:
— Вы же видите, господин так болен, что не может обсуждать никаких дел.
Она, по-видимому, повторила слова дяди просто ради удобства, тем не менее даже непричастный мог воспринять это как насмешку, дядя же, разумеется, взвился как ужаленный.
— Ах ты, проклятая… — пробурлил он в первом порыве возбуждения еще сравнительно неразборчиво; К., хотя и ожидал чего-то в этом роде, испугался и бросился к дяде с решительным намерением обеими руками закрыть ему рот.
Но, к счастью, за девушкой поднялся больной; дядя стал мрачен, словно проглотил что-то скверное, и потом сказал уже спокойнее:
— Мы, естественно, тоже еще в своем уме; если бы то, чего я требую, было невыполнимо, я бы этого не требовал. А теперь идите, пожалуйста!
Сиделка, выпрямившись и уже полностью повернувшись к дяде, стояла около кровати; К. показалось, что он заметил, как она поглаживает рукой руку адвоката.
— Ты можешь все говорить при Лени, — сказал больной безапелляционным тоном настоятельной просьбы.
— Это не меня касается, — сказал дядя, — это не моя тайна.
И он отвернулся, как бы показывая, что ни в какие переговоры больше вступать не намерен, но дает еще небольшое время на размышление.
— Кого же это касается? — спросил адвокат еле слышно и снова лег.
— Моего племянника, — сказал дядя, — вот, я привел его с собой, — и он представил К.: — Прокурист Йозеф К.
— О, — сказал больной значительно живее и вытянул в направлении К. руку, — простите, я вас не заметил. Иди, Лени, — сказал он затем сиделке, которая, впрочем, нисколько уже не сопротивлялась, и подал ей руку, словно они расставались надолго.
— Так ты, значит, — обратился он наконец к дяде, который, в свою очередь смягчившись, подошел ближе, — не больного навестить пришел, а по делу.
Он уже выглядел так бодро, что казалось, будто именно мысль, что его навестили по случаю болезни лишала его сил; он теперь полулежал, опираясь на локоть, что, несомненно, было довольно утомительно, и беспрерывно теребил прядь волос в гуще своей бороды.
