Катерина сидя, причесывала волосы — после госпиталя они не отрасли у нее даже до плеч. Ему не видно было ни ее лица, ни двигающихся рук, и лишь по тихому шелесту да по тому, что она изредка задевала его локтем, он догадывался, что она делает. Он лежал рядом на придавленных снопах. Хруст соломы под ним напоминал потрескивание поленьев в печи — тесная сараюшка, где зимой ютилась Катерина со свекровью и пацаном, наплыла в память из прошлого.
— Мальчонку с собой возишь или с бабкой оставила? — поинтересовался он.
— Твое ли это дело? — отрезала она грубо и вдруг заплакала, ткнувшись горячим лицом ему в грудь.
Он растерялся, стал гладить вздрагивающие ее плечи.
— Не жалей. — Катерина сняла его руку. — Все-то время ждала, боялась: спросишь. Привыкать уже стала — разбередил. А не вспомнил, еще бы пуще измучила себя. Хотела, чтобы вспомнил, и боялась.
— Зимой, пока без памяти в заразном корпусе по койке металась, свекровь умерла. Сутки, может больше прошло, когда соседи наведались — мальчонка окоченел. Морозы стояли — помнишь? — земля в огороде бухала по ночам, что лед на пруду.
В щель пробивался точечный свет яркой звезды, и было видно, как на западе продолжают полыхать зарницы. Тусклый от печали, голос Катерины звучал в темноте:
— В палате, только начала приходить в память, будто кто скажи: «Вани-то нету в живых — прозевала сына». Скрывали от меня вначале: «Хорошо ему, в другой палате он, нельзя, в тебе зараза». Только я не верила — сердцем знала правду. После уж, когда окрепла, все и рассказали, и письмо из деревни соседи написали.
— Выздоровела — в госпитале бумагу дали: командировка, езжай, мол, в свою часть. А какая моя часть? Объяснили, как ехать. Подумала, да и подалась. Куда еще было деваться? Боялась в село ехать: увижу погорелье, ткнусь лицом в головешки — да и не встану. Может, так бы и лучше. Подумаю, как он ползал там один да ревмя звал меня — и день, что ночь кажется. Понимал ведь он уже все, только говорил еще плохо: мало слов знал.
…Приехала — мне тут говорят: «Ошибка вышла, отправляйся домой». Да после, не дождалась еще машины обратной, передумали: руки-то в столовую нужны были. Первые дни все тебя ждала, удивлялась, почему обедать не приходишь? Потом услыхала, что и тебя в тот раз ранило. Наревелась всласть.
— Обо мне-то чего плакать было?
— Не хотела рассказывать, знала: трудно поверить. Никто мы были друг дружке — о ком плакать? Только ведь для тебя это ничего не значит, а для меня один ты и остался, кто Ванятку-то, может быть, и не забыл еще. Из-за этого и ждала тебя. Ты, поди, не думал, что тебя ждут — не дождутся?
Утро здесь и застало их, на раскиданных снопах. Солнце сквозь щели исполосовало пыльный духмяный воздух сарая. Ладонь Катерины лежала у него под щекой: он обнимал ее плечо, как подушку. Катерина того только и ждала, когда он проснется.
— Мне пора. Слышь: Тося грохочет ведрами у колодца — сердится. Идем провожу, ляжешь на мою кровать — доспишь. А к завтраку разбужу.
Полусонный вошел он в сени, в комнату, стянул сапоги — и упал в постель. Катерина закрыла его простыней от мух.
Днем Катерина приискала свободную комнату неподалеку от столовой, и они поселились вместе. В БАО и помимо них немало было таких же случайных временных семей. Хоть это и шло вразрез с дисциплиной в действующей армии, и немало приказов-запретов спускалось сверху, командование БАО никого не преследовало — в конце концов и сами они были люди. Покойный домашний уют, налаженный Катериной, тем заманчивей был Копылову, что беспокойная фронтовая обстановка как будто вовсе исключала тихие семейные радости. Не мимолетная, постоянная связь с женщиной прибавляла ему весу в собственных глазах. С Шурочкой он виделся редко, и теперь ревновал ее меньше — сойдясь с Катериной, он как бы отомстил ей за все.
Война определенно близилась к концу. Время, когда можно будет снять погоны, казалось уже недалеким. Разговоры про это возникали сами собою.
— Хорошо бы весной кончилась. Все лето палец о палец не ударю, вынесу койку на чердак — сутками буду лежать, голубей слушать. У нас прежде дикие жили. Боюсь, сожрали их за войну. — Он, правда, и сам не очень-то верил, что усидит на своем чердаке без дела — просто вспомнил про чердак, и сказал про него.
