— Хлопцы и гарни дивчины! — неприметный в толкотне, начальник клуба надсаживал голос и хлопал в ладоши, чтобы привлечь внимание. На выручку подоспел баянист: подделываясь под украинский говор начальника, объявил:
— Слухайте, шо батька кажет!
Гамаза взобрался на скамью.
— Слухайте мине…
Федор и Катерина приткнулись у стены недалеко от выхода. Рослый офицер с победной улыбкой на сочных губах пробивался к ним, издали подмигивая Катерине.
— Давно тебя не видно. Почему не приходила?
— Нужды не было, — оборвала его Катерина. — Пошли, — потянула Копылова за рукав к выходу.
Лейтенант оглянулся, напоследок выхватил взглядом из гущи улыбающееся лицо летчика, недоуменно смотревшего вслед им.
— Игру теперь затеют с ремнем. Помоложе была, интересно казалось, нравилось, — сказала Катерина, когда они вышли в темень.
— Кто этот капитан? — спросил Копылов.
— Из полка. Давно ко мне пристает, — в темноте Катерина поймала его за руку. — Пойдем на середину, в грязи иначе утонем.
Теплая ночь на краю неба играла зарницами. Нельзя было понять, настоящие это зарницы или сполохи от разрывов снарядов на передовой. Ни канонады, ни грома не доносилось.
Идти можно было только по колеям, продавленным колесами машин. Дорога виляла из стороны в сторону, обозначенная с боков увалами подсохшей сверху грязи. Копылов шагал по одному колесному следу. Катерина — по другому. Летние деревенские запахи наполняли неподвижную темь. Даже на близком расстоянии фигура женщины растворялась в ночи, загадочным светлым пятном рисовалось неразличимое лицо.
— Обрадовалась я, как тебя увидала, — удивляясь сама себе, призналась Катерина. — Про меня никто не скажет: «слезливая» — не Тося. А ведь едва утерпела. Вот бы посмеялся, когда начали бы тебя поливать в два ручья. — Голос ее сделался глуше: приходилось смотреть под ноги: на перекрестке улиц горы грязи дыбились вдоль и поперек, их едва можно было разглядеть. — А кто ты мне? Поди, и не вспомнил ни разу. А я потихоньку у кого только не выпытывала про тебя. Никто ничего сказать толком не мог, что с тобой. Жив ли? А кто ты мне? — спросила опять. — Видать, мне на роду написано убиваться по кому-нибудь. В деревне про меня говорили: бессердечная. Это, когда узнала, что мужика убили, на людях не ревела — ночью в подушку. А у нас принято на виду надсаживаться, чтобы все слышали. Издавна так. А я крепилась. Другие причитают, ровно своим криком меня стыдят. Плакать-то было по ком: в деревне, считай, через дом мужиков выбили, может, и больше — не все ведь еще и знают. Мне-то из десятых ушей пришло. Не знала и верить ли, да после — год ни весточки — поверила.
«Странно, с чего ради она так привязалась ко мне? — подумал он. — Ничего ведь между нами не было».
— Стой, кто идет?! — резкий окрик из темноты.
Сноп света пересек дорогу — черные тени отпечатались на смоляно поблескивающей жирной земле.
— Свои, — ответил Копылов. На миг увидел угол крыльца, яблоневый куст перед домом и затененную фигуру часового. Солдат узнал их и погасил фонарик. Плотная, почти ощутимая темнота стиснула их. Пришлось ждать, пока снова можно стало различать глубокие, точно рвы, промятины — следы автомобильных колес.
— Вот и прибились, — объяснила Катерина, перешагивая через грязевый бугор.
Три низких окошка проемами синей стекольной глубины вдавались в бледную стену мазанки.
— Крайнее — наше, комната у нас на двоих с Тосей, — Катерина нашарила щеколду, открыла калитку.
В колесе над хатой зашевелились аисты, но быстро успокоились.
Копылов за руку остановил ее у распахнутой калитки. Катерина легонько подалась на него грудью, тепло дыша ему в щеку. Он обнял ее, сомкнув пальцы за ее спиною. Почувствовал, как упруго и сильно выгнулась она, наваливаясь плотной тяжестью на его руки. Крепче сдавил ее напружиненное тело.
За избой под черной массой вязов чуть светилась соломенная крыша сеновала. В обнимку они добрались до двери. Калитка с тихим бряком сама захлопнулась за ними.
Необмолоченные снопы хлеба навалены были у самого входа. Едва шагнув внутрь, они споткнулись и упали. Катерина рассмеялась, хотела встать. Он не дал ей подняться.
