«Дорогой Николай Петрович!
— Командование части сообщает Вам, что Ваш сын, гвардии старший сержант Кирилл Николаевич Батум, при наступлении на высоту 185, проявив геройство и отвагу в бою, погиб смертью храбрых. Разделяя с Вами отцовскую печаль по поводу дорогой потери, мы одновременно сообщаем, что Кирилл Батум был гордостью нашего подразделения. Его мужество и бесстрашие в самых горячих схватках с ненавистными врагами всегда служили примером для товарищей. Светлый образ Вашего сына и нашего боевого друга мы сохраним в своих сердцах надолго. Входим с ходатайством о зачислении гвардии старшего сержанта, снайпера Кирилла Николаевича Батума навечно в списки личного состава подразделения.
Вечная слава герою!
Прощайте, родной отец!»
— Зайдите в дом, Николай Петрович, — сказал учитель, пряча от старика свое лицо и крепко сжав его руку в своей руке. — Что делать! Война... Он честно выполнил свой долг перед народом, — тихо говорил учитель. — Милый наш мальчик, Кирилл, мы не забудем тебя...
Николай Петрович достал трубку и закурил.
Мать Кирилла еще ничего не знала, Получив на почте письмо и прочтя его там же, Николай Петрович сразу отправился к учителю. Он знал, что здесь, как это уже бывало не раз в его жизни, он найдет хоть немного утешения и в этот горестный час своей неизбывной отцовской печали...
Гвардии старший сержант снайпер Кирилл Батум стал национальным героем народа. Орочи увековечили в своих сердцах его светлое имя...
Отныне его называли не иначе, как «Сын гвардии старший сержант».
Эти слова высечены и на памятнике, который воздвигнут в центре зеленой площади в честь воинов-орочей, павших на фронтах Великой Отечественной войны.
Памятник сооружен Николаем Павловичем совместно с учениками старших классов. Это высокий обелиск, увенчанный красной солдатской звездой.
Бабушка Адьян, маленькая, сухонькая женщина с желтоватым, морщинистым, как грецкий орех, лицом, сидит на полу, подобрав ноги, и вышивает по синей канве розовый орнамент. Левый глаз у нее полузакрыт и слезится, и старушка тыльной стороной ладони все время смахивает с него слезу и вытирает руку о халат. В зубах она держит длинную трубку, затягивается с большими промежутками и лишь для того, чтобы трубка не остыла.
Комната чисто побелена. Вдоль стены, одна к другой, стоят аккуратно убранные кровати. Над ними приколочены меховые коврики, обшитые по краям красным, немного поблекшим сатином. На полу расстелены оленьи шкуры. В комнате есть и стол и стулья, но бабушка, по привычке, сидит на полу. Занятая шитьем, она словно не замечает нашего прихода.
Следом за нами входит Павел Афанасьевич Мулинка, сгорбившийся, с редкой, пересыпанной сединами бородкой. На нем черный, из чертовой кожи костюм — брюки навыпуск и пиджак. На голове — вытертая, изрядно поношенная фетровая шляпа, сильно сдвинутая на затылок.
— Здравствуйте, Николай Павлович, — говорит Мулинка.
— Николай Павлович? — спрашивает бабушка, только теперь замечая нас. — Давно, однако, не заходил. Как живешь, ничего, конечно?
— Спасибо, хорошо, — отвечает Николай Павлович.
— Пускай хорошо, чего там! — говорит бабушка, не вынимая изо рта трубки. Она откладывает в сторону шитье, потягивается, потом упирается руками в пол и высвобождает из-под себя ноги. Но прежде чем подняться, она измеряет меня, нового человека, пристальным взглядом и, кивая в мою сторону, спрашивает Николая Павловича: — Однако учитель тоже?
Мы знакомимся. Я беру ее сухую узловатую руку и хочу помочь ей встать, но бабушка, улыбаясь, отнимает руку и встает сама. Она подходит к столу, выдвигает стулья, приглашает сесть.
— Где же Елена Алексеевна? — спрашивает Николай Павлович.
— Шкурку мнет, — отвечает бабушка и, подойдя к окну, кричит: — Елена, бросай!
Через пару минут появляется женщина в таком же, как у бабушки Адьян, синем сатиновом халате.
— Здравствуйте, Николай Павлович! — говорит она и садится на край кровати.
Я замечаю, что на тумбочках рядом с графинами с водой лежат буквари. Но это ничуть не удивляет меня, я уже давно знаю, что в Уське все учатся, даже глубокие старики.
