Недим просиял:
— Кому, как не тебе, мой повелитель, известно: любовь движет миром. Ей повинуется всё живое на земле.
— А мне? — с иронической улыбкой вопросил султан.
— Тебе — все мы, твои подданные, я — твой слуга и твой раб, моя муза.
— Знаю, знаю, — с той же иронической улыбкой-усмешкой продолжал султан, — тебе приходится совершать насилие над своею музой, когда ты славишь меня и моё правление. Но твоя муза совершает насилие над тобой, когда она в свободном полёте воспевает любовь. Иной раз мне кажется, что она тебе неподвластна, что она, а не ты водит твоим каламом.
— Ты великодушен, о мой повелитель. Разве мог я признаться, что сердце моё принадлежит не тебе, а любви.
— Ты сам сказал об этом, мой поэт. — И султан, встав со своего седалища, произнёс стихи:
Ты о любви молил. И вот вся улица мокра от слёз, —
Я видел их, идя вперёд, поворотив, не находил.
Недим, влюблённый соловей, ты замолчал, но почему?
Бывало, в музыке твоей любой мотив я находил.
Да, мой поэт, ты прав: в музыке твоих газелей[119] я нахожу любой мотив.
— Ты сделал меня счастливейшим из смертных, мой великодушный повелитель. Сильные мира сего глухи к музыке стиха, тому много свидетельств. Но ты — говорю не из лести — тонкий ценитель поэзии и её знаток. Ты собрал в своей библиотеке изысканнейшие жемчуга поэзии.
— Среди этих жемчужин — ты, Недим. Повели главе переписчиков изготовить двенадцать книг твоих касыд и газелей, мы пошлём их истинным ценителям из числа бейлербеев[120] нашей империи.
— Повинуюсь. — Недим просиял. — И не помедлю, с твоего повеления, о мой великодушный повелитель.
— Одну из них ты вручишь моему везиру.
Окрылённый Недим исчез. Султан дёрнул шнурок, и тотчас явился Бешир.
— Покажи мне ту газель, которую прислал бейлербей Дамаска. Если я захочу познать её, то дам тебе знать. Недим и его газели пробудили во мне пыл.
— Позволь, о великий, напомнить тебе призыв врача Нуха-эфенди, — осторожно заметил глава чёрных евнухов. — Ты сам сказал мне о нём.
— Воздержание — удел слабых. Я не чувствую себя таким.
— Твоя воля — закон и приказ. Я приготовлю её.
Султан неторопливо сошёл со своего возвышения. В глубине его парадного покоя было небольшое стрельчатое окно, из которого был виден гарем, его особое помещение, где евнухи готовили султану очередную усладу: омывали её под струями фонтана, умащивали благовониями, испытывали её дыхание, лёгкими и умелыми движениями массировали тело.
Им были ведомы все способы возбуждения, те точки тела, прикосновение к которым или поглаживание их приводят женщину в состояние особого возбуждения, сравнимого с экстазом. Она должна войти к повелителю правоверных вся трепещущая от страсти, не только повинующаяся, но и предвосхищающая его возможные желания.
Сквозь прозрачную кисейную занавеску султан, оставаясь невидимым, наблюдал за ритуалом. Бешир ронял приказания, а двое евнухов мочалками из орской травы омывали стройное тело газели. У неё была кожа нежно-розового цвета, цвета лепестков тюльпанов, осыпавшихся с цветочных головок.
Она была идеально сложена. На высокой шее сидела маленькая головка с точёным носиком, пухлыми губами и широко раскрытыми глазами. В них читалась робость, даже боязнь того ещё неведомого, что ей предстояло. Она покорно стояла под струями, поворачиваясь то туда, то сюда, когда ей приказывали. Старый евнух осторожно поглаживал соски её упругих грудей, ещё не успевших полностью налиться. Потом рука его коснулась лона, и пальцы задвигались в одном ему ведомом ритме. Другой евнух тем временем омывал и поглаживал её ягодицы, переходя от них к бёдрам и снова возвращаясь к двум розовым холмам ладонями и пальцами.
Процедура была долгой. Когда омовение закончилось, её уложили на кипарисовую лежанку. Волосы были расплетены и тщательно вымыты, они доходили ей почти до пояса.
Теперь ею занялся сам Бешир. Он поочерёдно брал со столика сосуды с благовониями и маслами. Видно, эта процедура доставляла ему удовольствие, потому что он отдавался ей с увлечением. Более всего его занимало лоно и всё, что принадлежало ему, — тот источник, ещё запечатанный, который предстояло распечатать повелителю правоверных. Он, как видно, намеренно причинял ей боль — губы её то и дело раскрывались в неслышимом вскрике.
