Ахмед счёл эти воспоминания недостойными султана султанов, ибо только тот, кто умеет управлять собой, достоин управлять другими — так утверждал превосходнейший Абу-Бакр, прозванный Ибн-Баджа, чьё наследие передавали друг другу арабские философы из века в век.
Он дёрнул шнур, и дворец огласил мелодичный звон.
На пороге возник глава чёрных евнухов Харанджи Бешир-ага, или просто Бешир.
— Что прикажет владыка вселенной?
— Пусть войдёт мой поэт Недим[116]. Я хочу услышать его новые касыды и газели.
— Повинуюсь, мой властелин. Позволь прежде доложить тебе, что халиф Дамаска прислал в твой гарем истинную газель пятнадцати лет; если повелишь сорвать цветок невинности, я приготовлю её, умащу аравийскими благовониями и наставлю.
Ахмед поморщился. Цветок невинности? Нужны усилия, чтобы сорвать его, а он сейчас не расположен. Удовольствие же сомнительно. Они пугливы, неумелы и угловаты, эти девственницы. Единственное, что его ещё пленяло в них, — это свежесть, чистота и нетронутость. Но последний раз ему пришлось повозиться, и он не испытал ничего, кроме досады. «Мне больно, о великий!»— стонала она и залила его слезами и кровью.
— Ладно, ты мне её покажешь, Бешир. Потом. Всю эту неделю наш мудрый врач Нух-эфенди предписал мне воздержание.
— Повинуюсь, мой властелин. Я пошлю тебе Недима. Он в библиотеке.
Ахмед Недим был официально провозглашён придворным поэтом правления своего царственного тёзки. Султан обладал недюжинным вкусом и выделил его из сонма воспевателей, ибо Недим был воистину талантлив. Он получал немалое жалование и щедрые подарки, услаждая слух султана своими творениями. У него было множество поклонников, считавших, что он превзошёл своего знаменитого предшественника и учителя Юсуфа Наби[117] и его стихи — вершина «эпохи тюльпанов» — эпохи султана Ахмеда III.
Недим вошёл смело, поклонился несколько небрежно.
— Ты звал меня, о могущественный хюнкар. Но прежде я почувствовал трепет как предвестие твоего зова. И посвятил тебе касыду. Тебе и твоему созданию — загородному дворцу, которому нет равных в подлунном мире...
— Слишком сладкие похвалы вызывают горечь, — прервал его султан. — Что ты знаешь о подлунном мире, мой поэт, ты, родившийся в Стамбуле, и твой отец, достойный кади-судья, Садабад действительно хорош, но в подлунном мире есть истинные жемчужины, вызывающие восторг народов и песнопения поэтов.
— Подлунный мир открыт моему взору из книг твоей библиотеки, о хюнкар моего вдохновения. А Садабад я вижу воочию.
— Ну ладно, ладно, — ворчливо произнёс султан. — Ты остёр на язык, я знаю. Читай же то, что ты сочинил, и порадуй меня мелодией твоих строф.
Недим обладал великолепной памятью. Прямо глядя в глаза своему повелителю, он стал читать:
Взгляни: вот новость наших дней, вот дивный Садабад!
Расцвёл Стамбул, и всякий в нём моложе стал стократ.
О небо, будь самим собой, о солнце, не солги.
Вот рай! И с ним какой другой в один поставишь ряд?
Здесь отзывается гора созвучием цветным
На стон влюблённый соловья, на страсть его рулад..,
А вот Серебряный канал. Кто в лодку сядет здесь,
Тот доплывёт, как говорят, до самых райских врат..,
О повелитель всей земли! Благодарю тебя:
Я — в Садабаде, чтоб внести в венец его свой вклад.
Тюльпаны молятся без слов: когда пройдёт Хюнкар,
Пускай коснётся их голов его златой наряд.
О повелитель всей земли! Благодарю тебя:
Как ныне вижу Садабад, весь блеск его аркад..,
Ликуй, идёшь ли в Садабад, к морским ли берегам,
А горе пусть идёт к врагам, к любому — наугад...
Позволь твой пышный трон воспеть. Да будут же и впредь
Всяк царь подвластен львам твоим, покорен всяк булат!
— Я повелю златописцам высечь на мраморе твою касыду[118], — султан был растроган, — и укрепить её у входной арки. Она достойна того. Пусть всяк, входящий в Садабад, прежде прочтёт её. Перепиши её и преподнеси Дамад-паше: он поклонник твоего таланта.
— Непременно. Он мой покровитель.
— И всё-таки, — вдруг произнёс султан. И Недим невольно вздрогнул — столь неожиданным был переход. Ему показалось, что его повелитель возревновал к везиру. От хвалы до хулы у сильных мира сего проходит иной раз мгновение. Поэт, весь напрягшись, ждал продолжения. — И всё-таки, — медленно повторил султан, — твои славословия в мой адрес сильно уступают твоим же славословиям любви.
