— О, всеблагий отче Николае, пастырю и учителю всех верою притекающих к твоему заступлению и тёплою молитвою тебе призывающих! — возглашал пастырь. — Скоро потщися и избави Христово стадо от волков, губящих е; и всякую страну християнскую огради и сохрани святыми твоими молитвами от мирского мятежа, труса, нашествия иноплеменников и междоусобныя брани, от глада, потопа, огня, меча и напрасный смерти!
Пётр слушал вполуха и думал о своём. Немилосердный жар выжег траву, фуражу сколь потребно не успели заготовить, губернатору Волынскому велено слать корм с поспешением. Улита едет, когда-то будет... Лошади ослабли, вот-вот протянут копыта... Похоже, повторяется то, что было испытано в Прутском походе. А ведь ныне, казалось, всё было предусмотрено...
Винил себя: недоглядел... В который-то раз положился на начальствующих... Экая напасть: и на Пруте были жары несносные, засуха да саранча, всё повыжгло да поедено. И тогда взывали к Николаю Угоднику, великому заступнику христолюбивого воинства... Однако ж пришлось лошадей есть. Правда, от крайнего позора уберёг верный заступниче. Но сколь людей погубили, скотины опять же, добра... Нет, не должно повториться!
Всё чаще и чаще задумывался он о цене содеянного. Оттого ли, что перешагнул полувековой порог и приспела пора отвечать не пред людьми, нет — перед самим собой, перед Господом. Высока была цена, чрезмерна. Тысячи тысяч жизней положено. На алтарь отечества? Либо на алтарь собственной славы, собственного честолюбия?
Плачено сверх меры, верно. Но не любочестия ради, вовсе нет. Тут он чист пред Всевышним и пред Россией. Ради неё все жертвы, ради возвышения её и умножения её сил в мировом порядке. Видит Бог: он, Пётр, себя не щадил и всюду — в войске ли, в делах государственных — шёл первым, пролагая путь по целине. Кто из нынешних королей ли, султанов ли, герцогов либо других потентатов столь же рисковал собою, своею жизнью, как он? Кто во всём себя ограничивал, пусть назовут такого властителя?
Он, Пётр Алексеевич, император и самодержец всея Руси, готов держать ответ на Высшем Суде, пред Великим Судией за всё содеянное. И приять жестокую кару, коли заслужил. Но уверен был: покаран не будет. Ибо всем явлены великие плоды его трудов, его непрестанных усилий во славу России.
— ...Ты еси праведник, яко финике процветший, — возглашал протоиерей, обращаясь к святителю Николаю, и возглас этот вернул Петра к действительности, — живый в Мирех, миром облагоухал еси, и миро приснотекущее благодати Божия источаевши: твоим шествием, пресвятый отче, море освятися...
«Для нас, для российского воинства, освятися море Каспийское покровителем нашим чудотворным, — подумал Пётр. — Не оставит он нас, и всё зудуманное свершится».
Минута слабости минула, и возвратилась всегдашняя победительная уверенность. Да, случалось, накатывало, но то было мимолётно.
— Шлем и оружие непобедимое на диавола ты еси, христианом же утверждение и иерархом удобрение, Николае чудне; радуйся, Чудотворце великий, обуреваемым тихое пристанище...
«Покамест море и небо благоприятны, — думал Пётр, — надобно скорейше двигать вперёд всею силою». И, подозвав Макарова, наказал:
— Всем, кому ведать надлежит, дай знать: завтра в пять выступаем. Тихое пристанище оставим гарнизонным солдатам, — усмехнулся он в колючие усы.
Шестого августа снова запылила бесконечная солдатская лента по дороге, проторённой её предшественниками под командою генерал-адмирала Фёдора Матвеевича Апраксина.
Впереди, как и вчера поутру, ехал Пётр. Рядом с ним — его «солдатская жёнка», как любил называть её венценосный супруг. Она ловко сидела в седле — ловчей, чем сам Пётр, говаривавший: «Велик я для кавалерии».
Согласие меж них постепенно восстанавливалось. И Екатерина всеми силами стремилась подольститься к своему господину и повелителю. «Ровно ничего не случилось, что бы там ни говорили, — всем своим видом показывала она. — Разве есть на свете женщина, которая могла бы меня заменить? Столь же сильная, столь же выносливая, столь же способная на всё — быть достойной супругой императора и его прачкой и стряпухой, шагать и ехать рядом с ним по пыльным дорогам и непролазной грязи, переносить и морскую качку, и другую качку — непомерного бражничания, пьяни?! Нету, нету, нету другой такой...»
