— Как бы я хотел видеть тебя тогда, Энди! Как бы я аплодировал!
— Погоди, Джек, погоди. Брось ты эти сучьи аплодисменты и слушай меня! Ну хорошо, я был честен вначале, когда хотел, чтобы во мне видели сосуд скудельный. Но честен ли я сейчас? Понимаешь, а не использую ли я все это теперь для того, чтобы и дальше оправдывать мою преданность гнусным порокам?
— Не порокам, Энди, и вовсе не гнусным. Очень святым. Зло — во плоти, такова воля господа. Налей еще по одной, человече.
— Добро, парень, давай выпьем. До дна! Но послушай, я ведь убил эту девчонку.
Джек Энсон вмиг протрезвел.
— Какую девчонку?
— Нениту Куген. Потому что, послушай, я ведь, наверно, растлевал ее своими разговорами о необходимости зла и о том, что падение есть благодать. О felix culpa![49] Разве могут молодые понять это? Им нужна уверенность, надежность, а не загадки.
— Так что же вы сделали, дон Андонг?
— Толкнул ее к язычникам. Они-то как раз предлагали уверенность и надежность. А я только запутывал ее своей сучьей доктриной о том, что добро есть зло и наоборот.
— Вы пытались соблазнить ее?
— О боже, нет, конечно! А впрочем, откуда мне знать? Как я уже сказал, мои побуждения вполне могли быть бесчестны. Пару раз я заставлял ее преклонять в молитве колена рядом со мной. Пытался ли я соблазнить ее или изгонял из нее дьявола? А вдруг она была ангелом сатаны, посланным уязвлять мою плоть? Впрочем, как ты уже знаешь, искушение мне только на пользу, но ненавидел ли я ее за то, что она искушала мою плоть? Да и искушала ли? Не знаю, не знаю… Зато я знаю, что она для меня теперь: жернов на шее, потому что я сбивал ее с пути, одну с малых сих. Нет прощения за это! Нет и нет! — Он швырнул рюмку через всю комнату. — Я грязный, похотливый старикашка, un viejo verde, вот кто я!
— Дон Андонг, возьмите себя в руки!
— Я убил девчонку! О господи, я убил девчонку!
Кто-то уже поднимал старика, рухнувшего на четвереньки посреди комнаты.
— Calma, abuelito, calma. Aqui estoy[50], — бормотал Андре Мансано, уводя рыдающего деда. — Мама ждет вас внизу в машине, — через плечо бросил он Джеку Энсону.
5
Вдоволь поиздевавшись над Джеком за сцену в библиотеке. Чеденг, перед тем как выйти из машины у своей конторы, сообщила главную новость:
— Наши визы в США могут быть выданы в любой момент. Так мне только что прощебетала по телефону одна маленькая птичка. Мы с Андре, возможно, соберемся и уедем еще до конца месяца. Так что, Джек, ты приехал как раз вовремя: и поздороваться успел, и еще скажешь «до свиданья».
— Я заметил, что ты все время была в каком-то напряжении.
— Я не хотела говорить тебе, но ведь я болтунья. Из меня все так и сыплется. Ну, Андре?
— Мама, ты ждешь, что я буду петь и плясать?
— Ах, Джек, я с таким нетерпением жду отъезда!
— Калифорния?
— Нью-Йорк. Там у меня брат. Потом, возможно, работа в Вашингтоне. А сейчас я должна, — сказала она, когда маленькая «тойота» притормозила у тротуара, — решить, что мне делать с конторой.
Она сидела между сыном, ведшим машину, и Джеком, который вышел, чтобы выпустить ее. Он поднес ее сумки к двери.
— Я очень рад за тебя, Чеденг. Когда мы идем в ресторан?
— Никогда! Ты спаиваешь людей, чтобы выкачивать из них информацию. Но все же позвони мне. Да, и большой привет Алексу и Почоло. Желаю вам приятно провести время!
— Мама совсем не так уж хочет ехать, — сказал Андре по пути к отелю. — Но и оставаться боится.
— Почему боится?
— Боится, что я опять переметнусь к отцу. Они все еще ссорятся из-за меня.
— Должно быть, оба тебя любят.
— Не в этом дело. Просто ни один из них не в силах допустить, чтобы другой одержал верх в чем бы то ни было. Даже будь я каждому из них в отдельности противен, все равно бы они продолжали это соперничество из-за меня — лишь бы не отдать другому. Папа говорит, что она делает из меня маменькиного сынка. Но я уже однажды уходил от нее и больше не могу. Так что я еду с ней в Нью-Йорк, хотя и без охоты. Думаю побыть там год или около того, пока она не устроится, а потом вернусь сюда. Мне надо быть здесь. В любом другом месте я буду чувствовать себя изгоем.
