— А, ты меня не понял. Дело не в том, что я осознаю зло. Зло осознает меня. Так осознает, что искушает каждую минуту, и в этом постоянном искушении мое спасение. Я оступаюсь ко благу.
— Это говорит «Дон Карлос Примеро»?
— Да, если иметь в виду старое изречение об истине в вине. Но ради бога, выслушай меня, Энсон. Год моего обращения в христианство был счастливейшим годом моей жизни. Мне перевалило за семьдесят, и я с удивлением понял, что напрасно боялся старости. Я был как распорядитель на брачном пиру в Кане Галилейской, сказавший жениху: «Ты хорошее вино сберег доселе». Я ушел от общественной жизни и убедился, что меня ждала жизнь совершенно новая, доселе неизведанная.
— Духовный медовый месяц.
— Совершенно верно. И как точно сказано: когда человек счастлив, он добродетелен. К тебе это подходит?
— Что вы имеете в виду — счастье или добродетель?
— Я имею в виду удовлетворенность самим собой. Именно она, как я теперь вижу, снизошла на меня, когда кончился медовый месяц. Я был настолько удовлетворен собой, что разрешил выставлять себя напоказ на всех праздниках христианской любви как образец человека, преображенного благодатью господней.
— Пока это не стало вызывать в вас отвращение.
— Пока я не осознал, что демонстрируется не благодать, но гордыня. Поверь мне, я не так уж бесчестен и все же заставлял себя соглашаться, не желая обидеть братьев моих во Христе. Я стал штатным лицедеем в кругу сторонников возрождения религии, чуть ли не кинозвездой. Да и как я мог отказаться, если я привлекал столько заблудших душ? Но я-то знаю, что привлекало их: мое имя, моя слава. Я был великим и знаменитым доном Алехандро Мансано, который отринул политику, чтобы стать смиренным евангелистом.
— Но и здесь шел по старым колеям политических кампаний.
— Возможно. Мне даже говорили, что я добываю голоса для Христа, а это могло означать — для тех политиканов, которые снюхались с епископами.
— Дон Андонг, вас отталкивала мысль о том, что вас просто используют?
— Вовсе нет. Я уже не мыслю такими понятиями. Не было тут и лицемерия. Ведь я действительно, можно сказать, переродился. Но именно по этой причине меня такого, какой я есть, дона Алехандро Мансано, не следовало выставлять экспонатом.
— Для обольщения духовных снобов.
— Увы, это так, Энсон! Я не был слабым сосудом, призванным смутить сильных. Я был великим, богатым, мощным сосудом, выставленным для демонстрации вящей славы воинствующей церкви, некогда ярым ее противником, ныне поставленным на колени. Современные теологи имеют специальный термин для этого…
— Триумфализм. И что вы сделали?
— Pues chingarles, darles la puñeta[47]. Было большое собрание возрожденцев, с самим кардиналом во главе, и там я должен был совершить это свое действо — явление звезды. А я явился пьяным. Пьяным и непотребным.
— Вот и конец праведника-суперзвезды.
— О нет. Это было откровение. Они поняли, что я хотел этим сказать: если уж восславлять благодать во мне, то надо, чтобы я был сосудом не прочным, а весьма скудельным.
— Кажется, что-то в таком роде случилось со святым апостолом Павлом после его обращения.
— Знаю. Видимо, он стал слишком самодовольным и высокомерным. И тогда послан был ангел сатаны уязвлять его плоть. И смотри, как восславлен он был злыми побуждениями плоти, ибо напомнили всем, что ему самому не надо быть сильным, мощи Господа достаточно. Вот почему и я говорю: хорошо, когда совершаешь грехопадение.
— Я понимаю, что вы имеете в виду, дон Андонг. Это очень тонко. Вы, сэр, отринули главное искушение новообращенного — духовную гордыню. Это самая смелая из всех ваших кампаний.
— Выпьем за это?
— Непременно, сэр! Наливайте!
— Joder convo[48], Джек, ты лучший собутыльник! Давай до дна! И налей еще! Когда ты едешь в Давао?
— Не знаю. Может, останусь здесь навсегда.
— Добро пожаловать домой, Джек!
— До дна, Энди!
— Ага, опять у тебя изумленные глаза!
— Потому что теперь, кажется, я вижу тебя насквозь, Энди, старина.
— Когда я отбросил прочь всякое достоинство? Э-э, посмотрел бы ты на меня во время того собрания, о котором я говорил. Черт побери, Джек, когда я был политиканом, я очень боялся разрушить свой образ почтенного человека. А на самом деле только этим и занимался: являлся в сенат пьяный, скандалил в барах из-за девок. На другой день мне бывало страшно стыдно. Но на том собрании, где присутствовал кардинал и куда я явился пьяный, я вовсе не испытывал никакого стыда от того, что валяю дурака, — ни тогда, ни после. Могу тебя заверить, это было зрелище — я шатался, орал, потом блевал и в конце концов отключился.
