непристойными выражениями, забывая даже о присутствии короля, По просьбе
сенаторов, согласились наконец на продление сейма до 27 мая. Обе законодательные
палаты соединились немедленно, и сами „дивились, что сейм начинается в тот день, в
который следовало бы ему кончиться*. Но и тут был поднят злополучный вопрос о
господстве католиков над прочими религиянтами.
Евангелики выступили против него сильнее, нежели когда-либо, жалуясь, что все
исповедания веры, кроме католического, только терпятся в Польше: ибо, по мнению
католиков, велюнекий декрет против иноверцев может быть осуществлен во всякое
время. Протестанты представляли несправедливости и притеснения со стороны
католической партии, а королю припоминали права, конфедерации и его присягу. С
своей стороны бискупы вооружались против диссидентов, представляя
несправедливости и притеснения, терпимые католиками. Оссолинский был умереннее
всех и говорил против католиков за бесчинства, которые они себе позволяли, но и он не
признавал за иноверцами, кроме спокойствия и безопасности, сохраняемых
терпимостью, никаких прав, не только равенства. „В государственных делахъ* (говорил
он) „вы равны с католиками на основании конфедерации, и не имеете причины
жаловаться, ибо занимаете высшие должности наравне с католиками, но занимаете
лишь потому, что вы шляхта, а не потому, что вы разноверцы. Ради вашей религии
никто' не стал бы входить с вами в конфедерацию*. Наконец король объявил, что
желает оставить Речь Посполитую в том же положении, в каком ее нашел, и не видит
надобности в новых постановлениях.
На другой день выступили с своими претензиями наши цравославники, как
арриергард протестантов, которых авангарден были арияне. Здесь важную роль играли
освободившиеся вакансии. В самом начале 1647 года умер киевский митрополит и
печерский архимандрит, Петр Могила. Король, по желанию участвовавших в
сеймованье панов православников, в конце сейма, отдал киевскую
104
.
митрополию Сильвестру Косову, иначе Косу, воспитаннику Петра Могилы, а
печерскую архимандрию, Иосифу Тризне, происходившему из знатной белорусской
фамилии и состоявшему в родстве с Сопигами. Так как право „подавания" этих
„духовных хлебовъ" (Jus patronatus) принадлежало королю, и панам не за что было с
этой стороны спорить на сейме, то православников наших успокоили обещаниемъ—
нрава греческой религии безотлагательно привести в исполнение согласно пунктам,
изложенным на избирательном сейме, и с этою целью назначили тотчас из сейма
коммиссаров.
Здесь я припомню моему читателю, что литовский канцлер Лев Сопига,
предшественник Альбрехта Радивша, еще до витебской трагедии, пугал униатского
фанатика, Иосафата Кунцевича, петициею, „поданною королю от всего Запорожского
Войска", говоря, что „козаки ждут в Киеве решения назначенной но сему предмету
воммиссии". Но козаки оставили без внимания витебскую трагедию, пе смотря на то,
что из-под бунчука Сагайдачного перешли под бунчук Жмайла. Мало того: спустя два
года, не могли они в Медвежьих Лозах, сказать военносудной коммиссии и её
президенту, Конецпольскому, ничего о своем вмешательстве, при Оагайдачном, в дела
церковной иерархии, кроме того, что об этом „духовные старшие имели переговоры с
коронными властями". В „Пактах с Козаками" после осады их в Переяславе
Конецпольский упрекал их зловредною выдумкой о ломанье греческой веры, „которой
никто не ломалъ", но козаки не ответили ему ни слова на этот упрек. В петиции,
которою запасся, едучи на избирательный сейм, Петр Могила, козаки снова
фигурируют под покровом панской политики. Их даже научили просить об участии в
избрании короля и о том, чтобы „греческая религия была успокоена, и чтобы ее не
беспокоили униаты". Но ответ им отложен до другого времени, а между тем
протестанты, „под видомъ" православников, или, как называли их католики,
схизматиков, представили на сейме свои еретические требования и грозили, в случае
отказа£ противодействовать предстоящему избранию. Протестанты домогались, чтобы
русская митрополия была отдана яравославникам и подчинялась
константинопольскому патриарху; чтобы владыки, архимандриты и другие члены
