Ты видел, как я безучастно следил за прениями сторон на суде. Ты слышал, как мой защитник тщетно умолял меня хоть чем-нибудь помочь, поддержать его доводы. Не воспринимай мое поведение на суде как попытку уйти от ответственности или как проявление бесчувственности.
В тот самый момент, когда адвокат намекнул на возможность умственного расстройства у подсудимого, я почувствовал, как меня осенило. После какого-то затмения отпали все сомнения. Я мог доказать всем, что на мне нет никакой вины. Я уяснил мотивы своих действий и легко мог бы изложить их, не запятнав себя ложью. Мог бы объяснить даже, казалось бы, случайные обстоятельства, которым прокурор придавал чересчур важное значение. Я не убивал? Да. Так и не установлена подоплека убийства? Да. Несмотря на загадочность преступления, разве не ясно, что оно не доставило мне ни удовольствия, ни удовлетворения? Думаю, что и это так. Поэтому, когда прокурор разглагольствовал о садизме и других примитивных вещах, ты видел на моих губах беспомощную улыбку. Многие присутствующие восприняли ее как признание вины. И все-таки…
Лишившись свободы, порабощенный заточением, подавленный тяжким ручным трудом, я чувствую, как безразличие общественности, словно двери духовной тюрьмы, захлопнуло память о «моем деле». Меня мучит необходимость объяснить происшедшее. Объяснить не кому-нибудь из тех несчастных и духовно искалеченных людей, что живут, как и я, в тюрьме, а человеку, свободному в мыслях и поступках. Поэтому я ставлю твое имя в начале этой исповеди и пишу тебе письмо, которое, возможно, никогда не решусь послать.
Невероятно абсурдной должна показаться моя история бесчисленному числу грубых и беспечных человеческих существ, которых тайна жизни и смерти обошла стороной! Кроме того, почти невозможно все объяснить до конца! Поэтому я попытаюсь изложить мою историю по порядку, увязать ее с ходом своей жизни.
Ты, друг мой, сидевший рядом со мной за школьной партой, возможно, думаешь, что знаешь мою жизнь так же хорошо, как и я. Но всегда в любой жизни есть такие скрытые уголки, куда не допускаются даже самые близкие. Поэтому ты удивишься, узнав, что в день нашего экзамена по риторике я впервые увидел глаза, которым суждено погубить меня. Ты помнишь этот день? Со мной случилось нечто вроде обморока. Одни одноклассники расценили это событие как следствие переутомления, другие — как попытку разжалобить экзаменатора.
Я увидел глаза очень ясно. Они появились передо мной внезапно. Словно резко отделились от лица с неопределенными чертами. Глаза с темными ресницами, очень черными ирисами на бледно-желтых продолговатых яблоках смотрели на меня, может быть, секунду. Но их взгляд был настолько пристальным, что запечатлелся в моем сознании навсегда. У меня неоднократно возникало желание рассказать моим родителям, кому-нибудь из друзей, тебе об этом видении. Но чья-то воля, более сильная, чем мое желание, заставляла меня молчать…
Экзамен происходил 4 июня … 82 года в полдень — я запомнил этот час и день, — и мое переживание, выразившееся в легком обмороке, отложило на два дня решение последнего упражнения по риторике. Тем не менее, я получил отличные оценки, и мой бедный отец в награду купил мне ручные часы, о которых я давно мечтал. Но ни этот подарок, ни поздравления не смогли заглушить беспокойство, которое я испытывал, ожидая новой встречи с черными глазами. И постепенно беспокойство переросло в страх.
Мне казалось, что опасность поджидала меня у каждой двери, у каждого окна, в любом месте, куда я направлялся. Иногда внезапно посредине разговора я отвлекался от темы, чтобы проследить за чем-то невидимым в воздухе, готовым материализоваться в длинные ресницы, черные искрящиеся круги и цвета соломы живые ткани, блестящие, как ракушка… Страх преследовал меня довольно долго, почти до осени. Несмотря на тревожное состояние, я много бывал на воздухе, нормально питался. Врачи, внимательно осмотрев и выслушав меня, задали несколько затруднительных вопросов, а затем сказали родителям: «Он ничем не болен… Растет быстро, и в этом проблема… Не следует перегружать его учебой …» Я не мог им сказать, что мое состояние — это дело проклятых глаз. Принимал успокоительные лекарства, чтобы не обижать мать. Стремился загрузить себя разными занятиями, которые меня интересовали, но с одной целью — найти способ забыться, не думать о глазах.
