— Если ты не появишься на экране, огромное число людей будет разочаровано.
— Я ничем не могу им помочь, — ответил Герберт унылым голосом.
— Но, что более важно, — многие люди испугаются. Они ведь не знают, почему не вышла в эфир передача с твоим участием. Люди будут строить догадки. Всевозможные догадки. Если они не увидят тебя, очень многие запаникуют.
— Я… Я… — Герберт потер ладонью щеку. — Может быть, вы правы. — Он медленно произносил слова. — Только… Только…
— Ты должен выступить сегодня!
Внезапно подросток сдался.
— Хорошо. Я попробую.
Присутствующие в студии облегченно вздохнули. Сотрудники центра, стоявшие неподвижно в соседних коридорах, стали расходиться по местам. Послышались взволнованно-радостные возгласы. Напряжение спало, поскольку худшее не произошло.
Первая половина выступления Герберта во всем походила на его предыдущие появления на экране. Однако голос подростка звучал неуверенно, и его руки слегка дрожали. Но обыкновенный телезритель вряд ли это заметил. Порассуждав о несущественном примерно минут пять, Герберт отодвинул в сторону книги и рисунки (он рассказывал об уроках черчения в школе) и начал говорить со всей серьезностью:
— Я хочу сказать вам о том, что произойдет завтра. Завтра, — тут он сделал паузу и проглотил слюну, — ваше завтра будет совершенно не таким, каким был любой день на протяжении истории человечества. С завтрашнего дня начнется новая эра для всех нас. Мы все будем жить в обновленном и лучшем мире.
Находившийся за стеклянной перегородкой и слушавший подростка Рид почувствовал при этих словах необыкновенное волнение. Он посмотрел на стоявших рядом с ним людей. Они, чрезвычайно взволнованные, с напряженными лицами внимали каждому слову несовершеннолетнего прорицателя. Нижняя челюсть Уэллмена немного отвалилась, и он машинально теребил свой яркий галстук.
— В прошлом, — продолжал молодой Пиннер, — мы испытывали весьма тяжелые времена. Почти вся история состояла из войн, которых было очень много. Как, впрочем, было много других бедствий и всякого рода катастроф. Мы испытывали кризисы производства. Умирали от болезней, лечить которые не умели. Мы видели, как гибнет плодородная почва, как неумолимо приближается всеобщий голод. Мы все страдали. Мы все переживали тяжелые времена…
Но, начиная с завтрашнего дня, — сказал торжественно Герберт, — все изменится, и наступят новые времена. Никогда не будет больше войн. Мы будем жить все вместе, как родные братья. Мы забудем об убийствах и ядерном оружии. От одного полюса до другого мир расцветет как прекрасный сад. Везде наступят благоденствие и достаток. Люди будут жить долго и счастливо. Никто больше не будет бояться. Впервые с тех пор, как человеческие существа появились на Земле, они обретут образ жизни, достойный людей.
Города наполнятся духовной чистотой и культурой. Для всех будут доступны искусство, музыка и книги. Мы станем мудрее, богаче, физически сильнее, чем те поколения, которые жили до нас. Каждый народ, каждая нация внесет свой вклад в общее благо. И очень скоро… — тут подросток замялся, словно споткнулся о собственную мысль, — очень скоро мы отправимся в космические путешествия на наших кораблях-ракетах.
Мы высадимся на Марсе и Венере. Побываем на Юпитере. Мы отправимся дальше, к самым границам нашей Солнечной системы. Мы увидим, что из себя представляет Уран и Плутон. И оттуда, если это возможно, мы полетим еще дальше, к звездам.
Итак, завтра все изменится к лучшему. Вот и все. До свидания. Спокойной ночи.
После того, как изображение Герберта исчезло с экранов телевизоров, некоторое время никто в студии не двигался и не говорил. Затем почти все разом взволнованно стали выражать свои чувства Рид, оглядев присутствующих, заметил расширившиеся от возбуждения зрачки, лихорадочный румянец на щеках у одних и мертвенную бледность у других.
— Интересно, какое воздействие этот новый счастливый мир окажет на телевидение? — спросил вслух самого себя Уэллмен. Его галстук с пингвинами выбился из-под пиджака и торчал сбоку. — Телевидение останется. В этом-то я уверен. Оно станет частью хорошей жизни. — И затем, обращаясь к Пиннеру отцу, вытиравшему носовым платком заплаканные глаза, добавил: — Увезите, и поскорее, отсюда своего сына, Пиннер. Его разорвут от радости на части, если он останется здесь.
