Навязчивый, слепой страх за свою судьбу все глубже проникал в сердце, властно подавляя волю и разум. Даже безумие этой ночи, бушующее вокруг море огня, разрушения были бессильны вырвать его из власти мучительных предчувствий. Он нисколько не сомневался, что его самые наихудшие предположения сбудутся: внутреннее чутье еще никогда его не подводило. Сейчас он был почти уверен: надвигается крах, неотразимый, страшный.
Полный душевного смятения, Иса шел по направлению к центру города. Неожиданно им овладела странная решимость: он должен все увидеть своими глазами. Пусть он занимает и не такой уж высокий пост, но ведь и на него ложится ответственность за случившееся. Надо смотреть правде в глаза, какой бы горькой она ни была.
Над городом стоял неумолчный гул. Казалось, кричал каждый клочок земли. Отовсюду вырывались языки пламени. Огонь бушевал в проемах окон, с треском пожирал потолки, со свистом пробивался сквозь щели в стенах, гудел, разносимый ветром. Все небо было затянуто черным дымом. Ядовитый запах горелого дерева, тлеющей материи и нефти мешал дышать.
Поблизости, будто приглушенные дымом, раздавались неясные голоса. Какие-то люди с тупым безразличием ломали и разрушали все, что попадалось им на пути. С грохотом обваливались стены.
«Народ долго сдерживал гнев и отчаяние. Чаша терпения переполнилась, — подумал Иса. — Какое страшное бедствие! И все же… Сжечь, конечно, надо многое, но только не Каир. Они просто не понимают, что делают! Ведь целая английская дивизия не смогла бы произвести и десятой доли таких разрушений. Да, битва на канале закончилась. Чует сердце: мы ее проиграли. У правительства нет солдат; остановить поджигателей некому. Неужели великий город погибнет в огне и три миллиона жителей останутся без крова? Неужели все будет разрушено, начнутся эпидемии и воцарится анархия? Неужели англичане снова введут в Каир свои войска, чтобы «водворить порядок»? Неужели в дикой жажде разрушения люди забыли о независимости, патриотизме, мечтах о лучшем будущем?»
Мысли одна тревожнее другой безостановочно сверлили мозг, вселяли отчаяние в душу, вытравляя из нее последние остатки надежды.
На углу улицы Иса заметил группу людей, притаившихся в тени большого здания. Они выкрикивали:
— Поджигай!.. Громи!.. Да здравствует родина!
Иса не успел даже разглядеть их: бурный людской поток увлек его за собой. С каким наслаждением он собственными руками передушил бы всех этих типов! Нет, не может быть, чтобы они принадлежали к какой-либо партии. От них за версту разит предательством. На мгновение ему даже показалось, что запах гари на улице вытесняется отвратительным зловонием, исходящим от этих людей.
Горестно вздыхая, он с раздражением повторял про себя: «Поджигай, громи, да здравствует родина… Разве напрасно пролита кровь на канале, разве даром отданы жизни египетских солдат и офицеров? Ведь если так будет продолжаться, то все, что есть ценного и прекрасного, может оказаться преданным поруганию».
— Нет, — вдруг сказал он себе, — этого нельзя допустить. Скорее в министерство. Руководство должно узнать, что происходит в городе.
Но добраться куда-либо в этот час было не так просто. На улицах ни одной автомашины, только обломки.
Что сказал бы молодой патриот из зоны канала, возмущавшийся нехваткой оружия, если бы увидел эту зловещую картину и услышал призывы к разрушению?
Пожары, разбитые дома и магазины, дым, плотной пеленой окутавший город, — все это казалось невероятным и отвратительным. Но еще более чудовищной и отвратительной была измена, притаившаяся в темноте каирских улиц[2]. Казалось, все обезумели.
Иса с трудом протискивался сквозь бурлящую толпу, поминутно останавливался, едва переводя дыхание. Обычное самообладание покинуло его. Чемодан больно бил по ногам, путаясь в полах длинного серого плаща.
Полностью выветрились из головы тщательно продуманные пункты доклада о событиях в зоне канала, который Иса должен был представить министру. Неотступно преследовала лишь одна мысль: какова же будет теперь его собственная судьба?
Будущее представлялось мрачным, как дым пожарищ в горящей столице.
