— Не надо, брат, не надо, — смилостивился великий князь. — Ещё и не так мне надо было пострадать за мои грехи перед тобой и всем народом. Разве это не я привёл татар на нашу землю? Разве это не я хотел погубить христиан? Всё вот этими руками содеяно! Большего наказания я достоин, брат мой! Смерти ты меня предать должен был. А ты милосердие своё показал. Это ты прости меня, Дмитрий Юрьевич.
Из пустых глазниц Василия текли слёзы и капали на рыжеватую бороду.
— Что ты! Что ты, брат! — обнял Шемяка Василия, дивясь его смирению. Вот ведь как его поломало! Расчувствовались и старцы, будто прячась от солнца, подносили рукава к глазам. — Вологду я тебе даю в отчину.
— Спасибо, Дмитрий Юрьевич, не оставил ты меня своей заботой.
Чуть нахмурился Дмитрий Шемяка — Василию ли благодарить за Вологду, когда он правил землёй Московской. Но пустые глазницы Василия были устремлены в никуда. Не увидел Дмитрий на лице брата лукавства.
— А как Иван подрастёт, так я ему городок в кормление пожалую, — пообещал Дмитрий Юрьевич. — Только слово ты мне дай, Василий, что не будешь более искать великого московского княжения!
— Даю, брат, даю! Ещё и крест поцелую!
— Грамотку бы написать об том, здесь и иерархи стоят, слова твоего ждут.
Не отболели ещё глаза Василия, и вместе со слезами на красный охабень закапал гной.
Василий вытер гной и позвал:
— Дьяк!
И этот голос, не сломленный даже страшными мучениями, напомнил Дмитрию, что перед ним прежний Василий. Подошёл дьяк, оробевший от присутствия множества иерархов и двух великих князей:
— Здесь я, господарь!
Хоть и не видел более Василий, а согнулся дьяк перед князем Василием так низко, что растрепался чуб, едва не касаясь пола.
— Пусть иерархи свидетелями будут... Обещаю пред Господом нашим Иисусом Христом, пред святителями и всем честным народом, что буду чтить всегда Дмитрия Юрьевича как своего старшего брата, как великого московского князя... Клянусь, никогда не буду добиваться великого московского княжения. Всё... старший брат мой. Дьяк, где ты? Икону подай и крест... целовать буду.
Дьяк сходил за иконой и бережно отдал её в руки Василия. Икона была старая, по всему видать, византийской работы, мелкая паутинка трещинок покрывала лик Спасителя, который тоже почернел. Вот и догадайся от чего: от времени или от грехов людских. А может быть, и от того и от другого. Василий поднял икону и дотронулся до неё сухими губами и почувствовал прохладу, исходившую от образа, она, казалось, тотчас разошлась по всему телу. Вместе с прохладой в Василия вселился покой.
— Обещаю тебе, Дмитрий Юрьевич, почитать как старшего брата и на московский престол не зариться.
— Хватит вам грызться, как псам бездомным, — услышал Василий голос Ионы. — Пусть же это будет началом большого мира. Что же вы стоите? Братину братьям несите! — на радостях вскричал Иона.
Священники охотно расступились, когда в горницу вошёл боярин, в руках он нёс медную братину, до самого верха наполненную белым вином и, стараясь не расплескать, протянул Дмитрию Юрьевичу.
— Брату поначалу, — сказал Шемяка.
Василий взял братину и стал пить, глотал жадно, слегка причмокивая губами. Пил так, словно хотел залить всё то зло, которое, подобно цепким сорнякам, разрослось между братьями. И, утолив жажду, отстранил от себя братину. Дмитрий бережно принял её из братовых рук. Он пил осторожно, словно опасаясь уронить даже самую малую каплю вина. Пил небольшими глотками, переводил дыхание и снова припадал к братине, а когда вино иссякло — посудина полетела на пол, весело позванивая, потом закатилась в угол и умолкла. Может, потому эта чаша и называется братиной, что переходит в застолье от одного брата к другому, связывая их судьбы воедино. И этот глоток вина — доверие между братьями, а если оно и будет испоганено ядом, то помирать братьям вместе. Этот глоток, что целование чудодейственной иконы.
Трезвон. Радостный, светлый.
— Давай, брат, обнимемся.
Шемяка, широко раскинув руки, двинулся к Василию, обнял за плечи и почувствовал, как исхудало его тело. И Василий, уже не в силах сдержать рыдания, заплакал на груди брата... и своего палача.
