Вологда строилась: бояре рубили терема, и лес отодвинулся далеко от городских стен. То там, то здесь раздавались звуки топоров и пил, и мастеровые правили степы, лихо оседлав брёвна, подгоняя их одно к другому. Походило на то, что Василий обосновался здесь надолго, и часто его можно было увидеть в сопровождении челяди, размеренно вышагивающего на утреннюю или вечернюю службу. Впереди всегда шёл старший сын, он был поводырём, и крепкая беспалая отцовская ладонь сжимала плечо Ивана. Великая княгиня Мария была на сносях, шла тяжело, поддерживаемая боярышнями и мамками под руки. Иногда она останавливалась, чтобы передохнуть, и бабы закрывали её платками, спасая чрево от дурного глаза.
Тихо было в Вологде. Прохладно. Только иногда эту тишь вдруг нарушал колокольный звон. Это значило, что в Вологду к Василию на службу ехал ещё один знатный боярин. Так князь вологодский отмечал победу над московским князем Дмитрием Юрьевичем, прозванным в народе Шемякой.
Василий Васильевич часто уходил на соколиный двор. Он мог подолгу сидеть здесь, слушая ровное клекотание гордых птиц. Конечно, он не выезжал теперь на соколиную охоту, как это бывало раньше, не мог порадовать себя метким выстрелом — глазницы князя были пусты. Но руки его оставались по-прежнему крепкими и помнили тепло убитой дичи. Василий просил принести ему сокола и, запустив обрубки пальцев в мягкий пух, ласкал птицу, как если бы это была желанная женщина.
Но однажды, придя на соколиный двор, Василий распорядился:
— Отпустить птиц на волю.
— Всех?! — в ужасе переспросил старший сокольничий, уставившись на ссутулившуюся фигуру князя, застывшую в дверном проёме.
— Всех! — коротко отвечал Василий. — Теперь я знаю, что такое неволя. В татарском плену повольнее себя чувствовал, нежели в братовой отчине.
Сокольничие вынесли соколов во двор, поснимали с голов колпаки и замахали руками. Птицы ошалели от обилия света. Хищно вращали маленькими головками, а потом нехотя взмывали в воздух, явно не спешили расставаться с неволей. Василий слышал тяжёлое хлопанье крыльев, которое постепенно стихало, растворяясь в воздухе. Соколы летали над полем, как и прежде, в надежде отыскать спрятавшуюся добычу. Но дворы были пусты. Птицы лениво помахивали крыльями, совершая над кремлём круг за кругом, а потом, уверовав в окончательное освобождение, улетели в лес.
— Все ли соколы улетели? — спросил Василий.
— Нет, государь, один всё ещё кружит.
— Это Монах? — спросил князь.
— Он самый, государь, словно и не хочет с тобой расставаться.
Этого сокола прозвали Монахом за тёмные перья у самой головы, которые делали его похожим на чернеца. Монахом птица было прозвана ещё и потому, что, подобно чернецам, держалась в стороне от самок. Откроет Монах клюв, поднимет угрожающе крылья, самочка и отодвинется. Сокольничих он тоже не жаловал: кого в руку клюнет, кому лицо когтями раздерёт. Только князя Василия он выделял среди прочих, позволял ему теребить ухоженные перья и осторожно, опасаясь изодрать ладонь, принимал мясо из его рук.
— Снижается, кажись, — зорко вглядывался в небо сокольничий.
Сокол шевельнул крылом, завалился набок и полетел вниз. Василий Васильевич услышал над собой хлопанье крыльев, почувствовал, как ветер остудил ему лицо, и в следующую секунду Монах сел князю на плечо.
— Ишь ты как вцепился, — заворчал князь, — словно потерять боится. — Он подставил руку, и сокол охотно перебрался на кожаную рукавицу. — Что ж, видно, и для птицы свобода неволей может быть. Эй, сокольничий, отведи меня в терем, а для Монаха клетку подготовь. Я его у себя оставлю.
Василий Васильевич затосковал в Вологде: неделя прошла, а он уже места себе не находит. И не то чтобы его не приняли горожане, наоборот, великого князя замечают издалека и, зная про его слепоту, кричат:
— Здравствуй, государь Василий Васильевич!
Просто великому князю захотелось помолиться в тишине, спрятавшись от посторонних глаз.
Он решил ехать в Кирилло-Белозерский монастырь, где игуменом был отец Трифон. Помолиться да ещё милостыню раздать.
Отец Трифон снискал себе славу настоятеля строгого. Порядки в Кирилло-Белозерском монастыре отличались особой суровостью. Там что ни монах, то схимник. Обитель жила богато, принимая подношения от бояр и князей, расширяя свои земли, которые по просторам не многим уступали вотчинам иных князей. На монастырских землях работали десятки тысяч крестьян, пополняя зерном подвалы монастыря, на пастбищах паслись табуны лошадей, овец и коров, которым не было счета. В стольный город крестьяне монастыря свозили масло, сметану, молоко.
