В этом году она не получит рождественских подарков.
Не получит безвкусных шарфиков, которые потом придется прятать, дешевых веночков-манжет на подсвечники, за которые надо благодарить, или новых поваренных книг, которые ехидно намекают на то, что она не умеет готовить.
Но зато в этом году ей не придется ломать голову, что бы такое подарить всем треклятым родственникам господина Бьёрка.
Им несть числа, и всех их приходилось подкупать — она ведь была узурпаторшей, которую они подкармливали со своего рождественского стола.
В роли госпожи Бьёрк она опасливо покупала им подарки, тщательно обдумывая, что кому преподнести, завертывала покупки в нарядную подарочную обертку, ночи напролет рифмовала рождественские поздравления, и все для того, чтобы на Рождество родственники господина Бьёрка равнодушно вскрыли пакет, даже не удосужившись прочитать ее вирши.
— Фу, какой ужасный почерк, ничего не разберешь! — восклицала сестра господина Бьёрка.
— Майкл Джексон! Это уже старо! — ныла племянница.
— Как жаль, у меня уже есть в точности такая рубашка, — говорил сын господина Бьёрка. — Но все равно спасибо.
Все равно спасибо. Так говорил каждый из них.
И госпожа Бьёрк у каждого просила прощения.
Сама она получала от них всякую дребедень. То, что покупалось за пять-шесть дней до Рождества, когда вспоминали: «Ах, да! надо, наверно, подарить что-нибудь этой новой жене Эдвина».
И ухватив на прилавке первый попавшийся сувенир, говорили:
— Это сойдет!
Или же посылали ребенка в ближайший газетный киоск купить коробку шоколада.
— Она, наверно, стоит недорого, на́ вот пятьдесят крон.
Или же вынимали из буфета банку брусничного варенья, замечая:
— Она, наверно, в жизни своей не собирала брусники. Перевяжем банку ленточкой, вот и будет подарок!
И госпожа Бьёрк сердечно благодарила, приседала и шаркала ножкой. А тем, кто не приходил к ним на Рождество, писала:
«Спасибо, дорогая тетя, мыло так чудесно пахнет…»
«Я так обрадовалась шоколадным конфетам, можешь быть уверена, коробку мы откроем уже на Рождество…»
«Дорогая Агда, более красивых манжет для подсвечника я в жизни не видела…»
и
«Я ОБОЖАЮ БРУСНИКУ, НО К СОЖАЛЕНИЮ МНЕ САМОЙ НЕ УДАЛОСЬ СОБРАТЬ ЕЕ В ЭТОМ ГОДУ, ТАК ЧТО БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ БОЛЬШОЕ СПАСИБО!»
Однажды она попыталась сама заготовить впрок бруснику, протертую с сахаром. Она купила целую корзину брусники на рынке Хёторгет. А потом мешала ее и мешала, пока из глаз не потекли слезы, а на пальцах не вздулись пузыри.
Брусника превратилась в несъедобную, горькую розовую жижу, и в конце концов Вивиан вылила ее в раковину.
Но в этом году она избавлена.
Не надо гладить рождественские салфетки, не надо варить рождественскую свинину, не надо печь рождественские печенья. В этом году ей не придется мыть посуду, пока другие смотрят Доналда Дака.
Вивиан толкает перед собой тележку. От многослойной одежды Вивиан стала круглой и бесформенной. Она во весь голос поет рождественские песни: «В доме в этот вечер зажжены все свечи, в пламени свечей светло, ла-ла!»
На запруженном людьми тротуаре Хамнгатан толпа расступается перед ней, как воды Красного моря расступились перед евреями, когда они бежали из египетского рабства.
Встречные крепко прижимают к себе рождественские покупки, словно боятся, что она вырвет пакеты у них из рук, словно им совестно, что они будут встречать Рождество с родными и близкими, а она наверняка проведет его в горьком одиночестве.
Чудовищная мысль. Купив бутылку крепкого глинтвейна, Вивиан пьет его холодным прямо из горла на скамейке сквера на Далагатан. Изюм она ест прямо из пакета. И поет: «Вифлеемская звезда, она домой ведет всегда!»
Потом, разогретая алкоголем, вытягивается на скамье и засыпает. Ей снятся плетеные коврики в отчем доме, деревянные половицы, аромат испеченного матерью свежего хлеба.
Мать Вивиан никогда не пекла хлеба. Она покупала хлеб по дешевке у одной из соседок, которая развозила выпечку. И в квартире у них не было деревянных половиц, но во сне Вивиан этого не помнит.
