Машина уехала; выждав несколько минут, Вивиан встает со скамейки и, взяв с собой сумку с инструментами, входит в дом.
Кода она не знает, но дверь старая, ее можно открыть пинком ноги.
Вивиан крадучись поднимается до первого жилого этажа и там стоит, прислушиваясь, чтобы убедиться, что она одна. Потом тихонько спускается вниз к двери парадного, осторожно отвинчивает стеклянную пластинку со списком жильцов, отдирает от нее пластиковые буквы, образующие фамилию Мулин, сует буквы в карман и накрепко привинчивает стеклянную пластинку обратно. Хотя бы в подъезде следы семьи истреблены.
Вивиан поднимается на четвертый этаж до их площадки. С входной двери выжженными буквами громко зазывает большая деревянная табличка: «МИЛОСТИ ПРОСИМ! ЗДЕСЬ ЖИВУТ БЁРЬЕ, ЛЕНА и ГУСТАФ МУЛИН». До чего же безвкусно и вульгарно! Ничего, сейчас Вивиан исправит дело.
Она вынимает из сумки самую большую отвертку и не без труда отвинчивает табличку. И сразу квартира приобретает уже не такой жилой вид. Чтобы она и в самом деле стала нежилой, Вивиан заливает в замочную скважину клей «супер». И поспешно ретируется. Табличку она вечером сожжет, испечет яблочко. Посмотреть бы, какую мину скорчит Бёрье, когда сначала не увидит своей фамилии в подъезде, потом обнаружит, что с двери отвинтили их нарядную табличку, а в конце концов убедится, что они не могут войти в квартиру. Посмотреть бы на его злобную багровую рожу, когда слесарь заявит, что замок надо менять, и спросит у Бёрье, застраховано ли его имущество. К тому же вообще искать слесаря воскресным вечером — мука мученическая.
Бомжиха исчезает в ранних зимних сумерках.
Семейному счастью здесь больше не бывать.
Вивиан сама видит: в ее глазах с каждым днем все сильней разгорается безумие, и она плачет, укрывшись за темными стеклами очков, на заднем сиденье ночного автобуса № 94, на котором колесит по кругу, коротая зимнюю ночь.
Ей хотелось бы сойти, дернуть шнурок и сойти, но если она сойдет, она не будет знать, где находится. Она будет ввергнута в жизнь, неумолимо, безнадежно ввергнута в собственную жизнь, продолжая при этом чувствовать себя в ней чужой. Где-то в городе, в незнакомом месте, сбившись с пути, в темноте и холоде, задолго до рассвета.
Сойти с автобуса, где все-таки светло и тепло, и оказаться в одиночестве в собственных потемках — нет, ничего хуже быть не может. Тогда она в конце концов проиграет свою борьбу с отчаянием и сдастся.
Потому-то она с упорством маньяка и сидит в автобусе, держась за спинку сиденья впереди себя. А тряский автобус колесит по кругу, не зная отдыха. Какие-то люди входят и выходят, но никто не садится с ней рядом, и она смотрит в окно, чтобы не видеть, как они на нее смотрят, она устала, она засыпает, но ее сон — какая-то невнятная дрема, как и те часы, когда она бодрствует; она не отличает сна от яви, и это ее пугает, она боится, что выдохнется, боится потерять рассудок.
Она знает, что если явь и сны сольются в одну неразличимую массу, ничто уже не спасет ее от демонов.
Ночь медленно переходит в день. Только рано утром, когда оживает уличное движение, когда мир наливается светом, и небо со стороны Накка благодатно розовеет, Вивиан засыпает на скамье у остановки 46-го автобуса и спит до тех пор, пока солнце не поднимается высоко в небо.
— Алло! Лена Мулин слушает…
Вивиан кладет трубку, дышит на ладони. Она стоит в телефонной кабине на площади Карла XII. У кафе «Опера» все еще взад и вперед снуют такси. Скоро подойдет ночной автобус. Она уже узнает водителей. Они стали с ней здороваться.
Вообще-то говоря, без перчаток уже слишком холодно, но в них трудно попасть при наборе на нужную кнопку. Вивиан снова опускает в прорезь две кроны и снова набирает номер. На этот раз трубку снимает Бёрье, в его голосе отчаяние.
— Господи, уже три часа ночи, нам завтра рано вставать. Кто бы вы ни были, неужели вы не перестанете нас мучить?
Вивиан вешает трубку. «Кто бы вы ни были…» Неужели он не догадывается? Вивиан закуривает сигарету, выдыхая на руки теплый дым.
Когда она звонит снова, они уже отключили телефон.
