Счастливые доверчивые овцы, они обмануты. Их обманули, заманив в плохонькие рестораны и взяв втридорога за блюда, которыми потчуют туристов; они сфотографировали каждый уголок собора Святого Петра, а потом их ободрали как липку льстивые торговцы сувенирами. Им не удалось ощутить то подлинное, что ощутила я — запахи, шум, будни…
— Что, съели? — кричит госпожа Бьёрк. — Съели?
И поскольку японцы заполонили лифт, тащится пешком на пятый этаж в свою каморку и там, упав на кровать, плачет.
А японцы быстро переодеваются, вечером их повезут в ресторан: представитель туристического агентства пообещал, что там будет дегустация вин и разные увеселения.
Госпожа Бьёрк закрывает ставни. В комнате воцаряется непроглядный мрак.
Неужели она мечтала об этом?
Она снова без сил валится на кровать.
Неужели ради этого она делала ежедневно по двадцать пять приседаний, стараясь сохранить форму? Двадцать пять ежедневных приседаний десять лет подряд, и она не в силах даже поймать бабочку, и уж тем более не способна раздобыть хотя бы крошечный цветок, чтобы бабочке было на что опуститься.
Госпожа Бьёрк плачет, потому что чувствует себя маленькой сироткой, которой некуда пойти. Она плачет, потому что у нее болят ноги, потому что она не любит гамбургеры, потому что ей не к кому прислониться, потому что гостиничный номер отвратителен, потому что Бёрье ее бросил, потому что она не знает итальянского, потому что все плохо и денег ей не хватит. Она тоскует по собственной постели. А где, собственно говоря, ее постель?
— Никогда-а у меня не было своей постели! — рыдает она, все горше заливаясь слезами.
Дверь тюрьмы приоткрылась, и ее выпустили на свободу, которой она добивалась, но прошло всего несколько часов, и вот уже она превратилась в жалкую трусиху, которая взывает о помощи. У нее словно бы не оказалось привычки к солнечному свету.
«И как мне только не стыдно, — думает она, сморкаясь в покрывало, — ведь я так счастлива».
Но удержать слезы она не может. Они льются и льются.
Так вся в слезах она и засыпает в дорогой, темной комнатушке этим первым вечером обретенной ею свободы.
Она и в самом деле catastrofe sociale[45].
Проснувшись, госпожа Бьёрк никак не может сообразить, где находится.
Хотя кровать очень узкая, она не воспользовалась всей ее шириной, а прижалась к самой стенке, уткнувшись головой в обои, пропахшие дешевой гостиницей, въевшимся в них табачным дымом и потом.
Сквозь плотные ставни не просачиваются ни свет, ни воздух. Не поймешь, сейчас ночь или день. Даже после того как глаза привыкли к темноте, она ничего не может различить.
Яко тать в нощи, говорят, придет Христос, чтобы взять с собой избранных, а прочих оставить в одиночестве. Госпожа Бьёрк из тех, кто остался. Бог уже приходил и ушел. Он окончательно повернулся к ней спиной. «Праведники призваны на небесное пиршество, но я на него не звана», — думает госпожа Бьёрк.
И тут она вдруг вспоминает, что она в Риме, в пансионате Эрдарелли, что она свободная женщина и в бегах.
Как она могла это забыть! Она делает попытку улыбнуться, и представляет, как сверкают в улыбке ее зубы. Мерцающая во мраке мятежная улыбка.
Тишина стоит такая, что госпожа Бьёрк слышит, как ноет ее спина. Триста пятьдесят крон, и даже приличного матраца не дали. Лежа в безмолвном мраке, госпожа Бьёрк чувствует себя обманутой.
Она заплатила, поблагодарила, расшаркалась и добровольно согласилась, чтобы ее заживо погребли в этом мраке. А теперь она проснулась, спина у нее болит, и она понимает, что ее, как всегда, обманули.
Из уважения к другим клиентам гостиницы, она лежит тихо как мышь, боясь издать хоть звук. Когда она наконец все-таки поворачивается, чтобы размять онемевшую спину, кровать под ней скрипит так, словно вот-вот рухнет.
Вдруг за дверью что-то зашуршало. Похоже, там кто-то стоит и подслушивает, кто-то поджидает ее и шуршит, давая понять, что он тут.
Наверно, это жирный хозяин гостиницы — он стоит под ее дверью с огромным секачом в руке. «Дверь открывается вовнутрь, — вспоминает госпожа Бьёрк. — Я в ловушке… Где укрыться, когда от одной стены до другой от силы какой-нибудь метр?»
