— Senta, signor, che oro sono?
Увы, блестящее начало разговора не имеет продолжения, потому что других фраз госпожа Бьёрк не выучила.
К тому же ей никогда не удается узнать, который час, потому что она не понимает ответа.
Если же обращаются к ней самой, она улыбается в надежде, что ее улыбка сама по себе способна удержать задавшего вопрос.
Что ей еще остается?
К тому же, куда бы она ни пришла, до нее там уже побывали Анита Экберг или японцы. Японцы все время радостно улыбаются и послушно делают все, что им предлагает гид.
Для японцев почти не существует слова «нет». Самый грубый отказ у них звучит так: «Да, конечно, но это очень трудно». Госпожа Бьёрк представляет себе, как в японском парламенте кто-нибудь предлагает: «Ребята, давайте увеличим дотации на детей», и весь парламент хором отвечает: «Да, конечно, но это очень трудно», — и плача увеличивает дотации.
Госпожа Бьёрк отказывается бросить через плечо монетки в фонтан Треви, отказывается купить у стен Колизея двадцать открыток с видами за доллар, хотя продавец уверяет, что это «special price»[48] для нее, а не «the American price»[49], которую придется платить остальному дурачью. — Only for you, only for you![50]
Ни за что! Она шипит на мальчонку, который клянчит у нее деньги, она крепко сжимает бумажник, все итальянцы — ворюги, думает она, это известно каждому.
Как они не могут понять, что она их землячка!
Хотя госпожа Бьёрк упорно считает себя римлянкой, в конце концов ей все-таки приходится, смирив гордыню, купить путеводитель — с его помощью она находит собор Святого Петра.
Прежде всего ее потрясают размеры собора.
— Такой за время перекура не построишь, — одобрительно замечает она.
Внутри собора ее так и подмывает громко крикнуть, чтобы проверить акустику. Собор необъятен.
— Громадина! — заключает она.
Тут она замечает небольшую группу посетителей. Она устремляется к ним посмотреть, что они разглядывают. Статую какого-то папы. Гид говорит по-испански, папских статуй тут завались, и все похожи друг на друга, как две капли воды. Госпожа Бьёрк торопливо переходит от одной к другой, на мгновение задерживаясь у каждой.
— М-да, — говорит она, торопясь дальше. — Занятно. А где, интересно, живет настоящий папа?
В одной из часовен молятся верующие. Счастлив тот, у кого есть вера, думает госпожа Бьёрк, подавляя зевок. Достопримечательностей тут уйма. Госпожа Бьёрк с показным благоговением останавливается у каждой, считает до десяти, неприметно встряхивает головой и идет дальше.
Она ничегошеньки не понимает, но теперь она хотя бы здесь побывала. Может она еще успеет до закрытия в Колизей.
А вот и Микеланджелова Пиета, ее она по крайней мере узнаёт. Почему скульптура огорожена стеклом? На табличке написано, что какой-то сумасшедший, вообразив себя Иисусом, накинулся на скульптуру и теперь ее оберегают.
Госпожа Бьёрк приостанавливается и смотрит. Похоже, многие подолгу стоят перед Пиетой в молчаливом восхищении. Но ведь чтобы разглядеть статую, довольно и нескольких секунд. Она ведь не шевелится. Госпожу Бьёрк разбирает смех.
— Она ведь не шевелится! — так и подмывает ее крикнуть другим посетителям. — Чего вы на нее пялитесь, дурачье?
Но она робеет. Вряд ли кто-нибудь сочтет ее выходку забавной.
В соборе находится все, что было когда-то и что останется навсегда. Незыблемое, несокрушимое, как скала, и неподвижное.
Тишина пугает госпожу Бьёрк.
— «В тирольской шапочке пойду»… — затягивает она, пытаясь развеять торжественность обстановки, но тут же умолкает. — «Я с тетушкой своею, старушкой Ингеборг…»
В базилике все подавляет своей подлинностью. Скорбь Девы Марии — это скорбь в ее чистейшем виде, торжество Спасителя — конечное торжество.
«Но да будет слово ваше: „да, да“, „нет, нет“, а что сверх этого, то от лукавого». Это вам не песенки, это слова.
В соборе не сплетничают, не шушукаются, не заливают печаль глотком мадеры, когда будни навевают тоску.
Здесь тебе не поможет, если ты скажешь: «А что если отмочить что-нибудь этакое?»
Храм — это почесть, воздаваемая тем, кто оказался тверд, кто не сдался, не уступил, не сдвинулся. Все они теперь здесь, увековеченные в камне.
