А Володя Матвиенко
Дал друзьям такой совет:
Зад намазать скипидаром,
Чтоб спокойней был сосед.
Камера засмеялась, а Глаз сказал:
— Намажь-ка мне скипидаром, так я по головам начну бегать.
Все согласились, и Дима пообещал заменить неудачную строчку.
Как-то он написал про бичей и дал прочитать Глазу. Стихи понравились, он выучил и стал громко читать:
Над Тюменью утро наступает,
И мороз становится сильней,
С теплотрасс на промысел вылазят
Оборванных несколько бичей.
Главный бич остался в теплотрассе,
Он боится выйти на мороз,
Молодым бичам дает приказы,
Чтобы долю каждый ему нес.
Развелось бичей в Тюмени много,
Собрались со всех концов страны.
Сколько их милиция ни ловит,
А они растут здесь, как грибы.
Много здесь, в Тюмени, предприятий,
Где начальство радо всем бичам,
Нет условий для своих рабочих,
А бичами выполняют план.
Голодный бич не требует квартиры,
Ему бы только денежки сорвать.
В бане он не моется всю зиму,
Продолжая в теплотрассе спать.
Так, в тюменском мясокомбинате
На работу всех бичей берут
Без прописки и без документов
И расчет им сразу выдают.
Кроме денег, здесь бичам приволье,
Колбасы хоть вволю поедят
И еще берут мясопродукты,
Чтоб на водку просто поменять.
Надо вам кончать, бичи, бродяжить,
На исходе ведь двадцатый век.
Приобщайтесь вы к нормальной жизни,
Как живет советский человек.
Зеки забалдели. Над бичами ловили «ха-ха». Громче всех бичей глотку драл БОН.
— Ты про себя напиши! Что ты про нас пишешь? Бичи стали ненавидеть Глаза.
Лето в разгаре. В камере духотища. Зеки, как мореные, ходили полураздетые. Ни в шашки, ни в шахматы или домино играть не хотелось. Валялись на шконках, обмахиваясь полотенцами или накидывали их, смоченные, на себя.
Особенно духота доставляла хлопоты тем, кому приносили сливочное масло. Они носились с ним, как с больным ребенком. Чтобы масло не испортилось, его обильно солили, клали в полиэтиленовый кулек, наливали из-под крана холодной воды (в трехэтажном корпусе к этому времени подвели в камеры воду и стали пользоваться туалетами), завязывали и клали между рам, стекла которых или были разбиты, или выставлены. Туда заглядывал ветерок. Воду за день меняли несколько раз.
Глаз от маеты освобожден: передач не носили, а отовариваться денег не было. Жил на тюремной баланде, и лишь изредка кто-нибудь угощал.
На прогулке не баловался: в камеру могли раньше увести.
Глаз получил обвинительное заключение и расписался, что его следственное дело передали заводоуковскому народному суду. Он сразу попросил у дубака бумагу и ручку и написал три заявления: одно — в заводоуковский народный суд, второе — в областной, третье — в областную коллегию адвокатов. Во всех заявлениях просил одно: «Назначьте тюменского защитника Фишера, чтоб только он защищал меня на суде». В конце заявлений Глаз написал: «Если не назначите тюменского защитника — на суд не пойду. Несите на руках».
Фишер — самый авторитетный и уважаемый защитник области. Он брал самые сложные дела. Имя его не сходило с уст заключенных. Денег для него состоятельные родственники подсудимых не жалели. Лишь бы помог.
Не всех обвиняемых Фишер брался защищать. Лишь тех, кто неплохо платил.
Глаза привели в комнату для допросов. За столом — мужчина лет сорока с небольшим, черный, с узким разрезом глаз, в штатском. Он предложил Глазу сесть.
— Я из областной коллегии адвокатов. Моя фамилия Кон. Буду у тебя защитником. Ты, я читал твое заявление, просишь Фишера. Ему некогда. Он взял несколько дел.
Глаз слышал о Коне. Кон был популярным защитником в Тюменской области и тоже, как Фишер, брал дела лишь тех, кто хорошо платил. Кон был кореец. В молодости, говорят, работал следователем.
— Я полистал твое дело. Ну и наворотил ты. В общем, я берусь тебя защищать.
Кон глядел маленькими, черными живыми глазами. Он ждал. Но Глаз молчал — что говорить? — денег-то у отца нет. Глаз взгляд с выжидательного лица защитника перевел на стол. На столе, сверху тощей папки покоились его холеные руки. На левой кисти — наколка. Прочитать невозможно. «По-корейски, видно, наколол»,— подумал Глаз, но сказал:
— Я ходил в побег. Мне сто восемьдесят восьмую пришили. При побеге ранили, хотя я крикнул: «Не стрелять — бежит малолетка». А Колесова, начальника конвоя — он стрелял в меня, — не наказали.
