Задав себе этот вопрос и решив сегодня же найти на него ответ, я вошел в особняк Германтов, потому что мы всегда ставим выше внутренних и неотложных нужд наши мнимые роли; сегодня то была роль приглашенного. Я поднялся на второй этаж, дворецкий просил меня подождать в небольшой гостиной-библиотеке, смежной с буфетом, пока не будет закончен отрывок музыкальной пьесы, поскольку принцесса запретила открывать двери во время его исполнения. И в эту секунду вторая весть укрепила то, что подарили мне два неровных булыжника, воодушевляя меня на упорство в моем труде. Дело в том, что лакей, тщетно старавшийся не производить шума, стукнул ложечкой о тарелку. Такое же блаженство, что и пережитое мной на неровных плитках, переполнило меня; впечатления обладали большей теплотой, но они были другими: к ним примешивался запах дыма, они были успокоены свежестью лесной опушки; я узнал его: таким милым на вид мне предстал хоровод деревьев, который вчера я нашел скучноватым — для наблюдения и описания; перед ним, откупорив бутылку пива, взятую с собой из вагона, пригрезилось мне на мгновенье, в своего рода забытьи, я всё еще стою; дело в том, что стук ложечки о тарелку был подобьем, обманувшим меня, пока я не очнулся, ударов молотка, которым рабочий прилаживал что-то к колесу поезда, пока тот стоял на опушке. Похоже, что знакам, которым суждено было в этот день рассеять мое уныние и вернуть мне веру в словесность, предстояло умножиться в сердце; дворецкий, уже давно служивший у принца де Германта, узнал меня и принес в библиотеку, чтобы мне не ходить в буфет, печенье и стакан оранжада; я вытер рот салфеткой, которую он мне подал; тотчас, словно перед персонажем «Тысячи и одной ночи», который, не подозревая того сам, в точности исполняет обряд и вызывает послушного, ему лишь видимого джинна, готового унести его в дальнюю даль, перед моими глазами проплыло еще одно лазурное видение; лазурь была чиста и солона, у нее были набухшие голубоватые сосцы; впечатление было таким сильным, что показалось мне подлинным; одурев сильней, чем в тот день, когда я спрашивал себя, действительно ли меня пригласила принцесса де Германт, и не рухнет ли сейчас потолок, я вообразил, что еще чуть-чуть, и слуга откроет окна на пляж, и что час прилива зовет меня выйти, прогуляться вдоль мола; потому что салфетка, которой я вытер рот, была столь же жестко накрахмалена, как та, которой я с трудом вытерся возле окна в первый день в Бальбеке, — и теперь, в библиотеке особняка Германтов, она разворачивала, вернувшись в свои рубцы и складки, оперение океана, зеленого и голубого, как хвост павлина. Я наслаждался не только этими красками, но цельным мгновением жизни, которое проявило их и, наверное, к ним устремлялось; и хотя в Бальбеке я не насладился им от усталости, быть может, и грусти, но теперь, освобожденное от всякой незаконченности во внешнем восприятии[132], чистое и бесплотное, оно переполняло меня весельем.
Отрывок концерта мог закончиться с минуты на минуту, мне придется войти в салон. Поэтому я изо всех сил старался как можно скорее вникнуть в природу тождественных радостей, которые только что, три раза за несколько минут, были пережиты мной, и наконец затвердить преподанный ими урок. Я не стал заострять внимания на огромной разнице между подлинным впечатлением от предмета и впечатлением искусственным, полученным нами при сознательной попытке представить этот предмет; я хорошо помнил, с каким безразличием Сван мог говорить о днях, когда он был любим, — потому что в этих словах он видел нечто другое, — и какую внезапную скорбь вызвали в нем несколько тактов Вентейля, показав ему эти дни такими, какими он их тогда ощущал; я прекрасно понимал: то, что было пробуждено во мне ощущением неровности плит, жесткости салфетки, вкуса мадлен не имело никакой связи с моими попытками вспомнить о Венеции, о Бальбеке, о Комбре с помощью единообразной памяти; мне стало ясно, отчего жизнь представляется посредственной, хотя нередко кажется столь прекрасной, — потому что когда мы судим о ней и ее обесцениваем, мы основываемся на чем-то отличном от нее, на образах, в которых ничего от нее не осталось. Правда, мимоходом я всё же отметил, что реальные впечатления обязаны своими различиями — и эти различия доказывают, что единообразная картина жизни не имеет к ней никакого отношения, — тому факту, по-видимому, что даже самое незначимое слово, сказанное нами в какой-то отрезок нашей жизни, самый несущественный наш поступок окружены и несут на себе отсвет вещей, логически из них не выводимых и отделенных от них рассудком, поскольку они бесполезны для нужд рассуждения, но среди них — здесь розовый вечерний блик на покрытой цветами стене сельского ресторана, чувство голода, страсть к женщине, наслаждение роскошью, там голубые волюты утреннего моря, обступившего музыкальные фразы, слегка выступающие из него, как плечи ундин
