Обретенное время - страница 70

не подумает прийти». В свете это не так страшно: светские люди другого склада, не посещающие такиеместа, не подозревают об их существовании и не очень-то интересуются вашей жизнью. Но если туда приходил какой-нибудь сборщик с авиазавода, товарищи начинали за ним шпионить, чтобы никому не было повадно ходить туда из страха, что об этом узнают.

Пока я шел домой, я раздумывал о том, как же быстро наши привычки выходят из-под опеки сознания: оно пускает их на самотек, уже не заботясь о них, и нас удивляют поступки людей — удостоверяемые нами только со стороны, ведь мы-то предполагаем, что в них задействована вся личность, — чье моральное и интеллектуальное достоинство развивается независимо друг от друга, в разных направлениях. По-видимому, дурное воспитание, а то и полное его отсутствие, вкупе со склонностью зарабатывать деньги если не самым тяжким трудом (в конце концов, существует множество более спокойных занятий, но иногда больной, к примеру, в паутине своих маний, ограничений и лекарств, ведет жизнь более тягостную, чем та, к которой привела бы его иногда и вовсе неопасная болезнь), то по крайней мере наименее хлопотным, заставляли этих «юношей» простодушно, так сказать, и за невысокую плату, предаваться тому, что не приносило им никакой радости, а поначалу, должно быть, вызывало живое отвращение. Можно было бы, конечно, говорить об их окончательной испорченности, но ведь не только на войне они проявили себя бравыми солдатами, несравненными «удальцами», они и «на гражданке» показали себя если не вполне «честными малыми», то людьми с добрым сердцем. Давно уже, впрочем, не думая о том, что в их жизни морально, что аморально, они жили жизнью своей среды. Так, читая о некоторых периодах древней истории, мы с удивлением узнаем, что люди порядочные, какими они предстают нам по-отдельности, без колебаний принимали участие в массовых убийствах и человеческих жертвоприношениях — это им казалось, должно быть, вполне естественным.

Помпейские фрески жюпьеновского дома, напоминавшие о последних годах Французской Революции, замечательно бы смотрелись в период Директории, и было похоже, что сейчас он начнется вновь. Уже предвосхищая мир, но хоронясь до времени в темноте, чтобы не нарушать предписания полиции явно, всюду плясали новые танцы, и люди неистово отдавались веселью на всю ночь. В иных сферах развивались новые художественные воззрения, далеко не столь антигерманские, как в первые годы войны, чтобы внести свежую струю в затхлую интеллектуальную атмосферу, — но чтобы осмелиться их выразить, надлежало аттестовать патриотизм. Профессор написал замечательную книгу о Шиллере, ее заметили газеты. Первым делом об авторе сообщалось, словно то было цензорским разрешением, что он сражался на Марне и у Вердена, пять раз упоминался в приказе, что оба его сына погибли. После этого расхваливали ясность и глубину его работы о Шиллере, которого разрешалось считать великим при условии, что он не «великий немец», а «великий бош». Это слово было паролем, и статью сразу пропускали в печать.

Тот, кто прочтет историю нашей эпохи две тысячи лет спустя, найдет в ней не меньше трогательных и чистых убеждений, приспособившихся к чудовищно тлетворной жизненной среде. С другой стороны, я немного знал людей, возможно что и никого, наделенных умом и чувством в той же мере, что и Жюпьен; этот восхитительный «опыт житейский», выткавший духовную основу его речи, дался ему не в коллеже, не в университете, — там из него сделали бы, наверное, выдающегося человека, тогда как большинству светских юношей они не приносят ровным счетом никакой пользы. Врожденный рассудок, природный вкус, редкие и случайные книги, без руководства прочтенные им на досуге, помогли ему выработать его правильную речь, в которой распускалась и цвела гармония языка. Однако его ремесло может по праву считаться не только одним из самых доходных, но также одним из самых презренных. И как маломальское чувство собственного достоинства, уважения к себе не уберегли чувственность барона де Шарлю, сколь бы ни пренебрегал он в своем аристократическом высокомерии тем, что «люди говорят», от удовольствий такого рода, оправданием для которых, наверное, могло бы послужить только полное безумие? Но и барон, и Жюпьен, должно быть, так давно укоренились в привычке разделять мораль и поступки (нечто подобное можно увидеть и на другой стезе — у судьи, у государственного мужа и т. п.), что привычка, уже не заботясь о мнении морального чувства, развивалась и усугублялась самостоятельно, изо дня в день, пока этот добровольный Прометей не призвал Силу, чтобы та приковала его к Скале из чистой материи