Обретенное время - страница 69

. Более того, физическая опасность избавляла их от боязни, мучительно истомившей их за долгое время. Было бы ошибкой думать, что шкала страхов соотносится с внушающими их опасностями. Можно больше бояться бессонницы, чем опасной дуэли, страшиться крысы, а не льва. Несколько часов полиция заботилась о столь незначительном предмете, как жизнь горожан, и им не грозило бесчестье. Многих даже больше, чем моральная свобода, прельщала темнота, внезапно упавшая на улицы. А иные помпейцы, на которых уже пролился огнь небесный, спускались в коридоры метро, мрачные, как катакомбы. Они знали, что там они не одиноки. Для многих искушение темнотой неодолимо, — облекая вещи во что-то новое, она упраздняет подготовительный этап наслаждения и сразу вводит нас в область ласк, которая обычно открывается лишь какое-то время спустя. Будь предметом устремлений женщина или мужчина, даже предположив, что сближение становится проще, и теперь не обязательны любезности, которые надолго бы затянулись в гостиной, — по крайней мере, если дело происходит днем, — вечером, даже на столь слабоосвещенных улицах, как сейчас, прозвучит только прелюдия, и только глаза вопьются в несозревший плод, — страх перед прохожими, перед самим встреченным существом, позволяет только смотреть, только говорить. В темноте эти старые игры упразднены, руки, губы, тела могут вступить в действие первыми. Можно сослаться на темноту и ошибки, порожденные ею, если нас ждет отпор. Если же к нам благосклонны, этот немедленный ответ не удаляющегося, но сближающегося с нами тела, дает нам понять, что та (или тот), к которой мы безмолвно обратились, лишена предубеждений и исполнена порока, и эта мысль усиливает блаженство — мы впиваемся в плод не зарясь и не испрашивая разрешений. Но темнота упорствует; погруженные в новую стихию, завсегдатаи жюпьеновского дома ощущали себя путешественниками, — они наблюдали особый природный феномен, нечто схожее с приливом и затмением, и вместо организованного и безжизненного удовольствия вкушали нечаянную встречу в Неведомом, исполняя, в раскатах вулканических взрывов, в чреве дурного помпейского места, тайные обряды в сумерках катакомб.

Многие в этой зале не думали спасаться бегством. Они не были знакомы друг с другом, однако все, по-видимому, вышли из одной среды, имущей и аристократической. В облике каждого было что-то отталкивающее, — наверное, то было заведомое согласие на позорные удовольствия. У одного из них, огромного мужчины, лицо сплошь блестело красными пятнами, как у пьяницы. Мне рассказали, что раньше он не пил, хотя с радостью спаивал юношей. Но боясь мобилизации (правда, судя по его виду, шестой десяток он уже разменял), как человек уже изрядно крупный, он начал пить не просыхая, чтобы перевалить за сто килограммов, и получить освобождение от призыва. Теперь этот подсчет превратился в страсть, и хотя за ним присматривали, где бы он ни терялся, искать его следовало у виноторговца. Но в разговоре, хотя он не блистал умом, он обнаруживал богатую эрудицию, образованность и культуру. Там же был и другой представитель большого света, совсем еще молодой, редкой физической красоты. По правде говоря, в нем еще не проступили внешние стигматы порока, но не меньше волновало то, что они были видны внутри. Высокий, с очаровательным лицом, он обнаруживал в своей речи ум, отличавший его от соседа-алкоголика, и который без преувеличения можно было назвать поистине замечательным. Но все сказанные им слова всегда сопровождало выражение, которое подошло бы к совершенно иной фразе. Словно бы он в совершенстве владел сокровищницей человеческой мимики, но жил в каком-то другом мире, и теперь располагал эти выражения в нарушенном порядке, срывая наугад взгляды и улыбки без связи с тем, что он слышал. Я надеюсь, если он еще жив, а это скорее всего так, что на нем сказывалось не длительное заболевание, но преходящая интоксикация. Вероятно, мы были бы удивлены, взглянув на визитные карточки этих людей, что все они занимают весьма высокое положение в обществе. Но тот или иной порок, и самый главный из всех — недостаток воли, из-за которого невозможно противостоять всем прочим, ежевечерне собирал их здесь, в отдельных комнатах, как мне рассказывали, так что если их имена когда-то и были известны светским женщинам, дамы постепенно теряли их из виду и больше не имели случая их принимать. Они по-прежнему получали приглашения, но привычка вела их обратно, в дурное место с его разношерстной публикой. Впрочем, они того почти не скрывали, в отличие от ублажавших их юных лакеев, рабочих и т. п. Помимо множества прочих причин, о которых можно догадываться, это легко объяснить следующим образом. Посетить подобное заведение заводскому рабочему или лакею — всё равно что женщине, которую считали порядочной, забежать в дом свиданий. Иные сознавались, что как-то раз туда заглянули, но наотрез отрицали, что ходили и после, и поэтому врал и сам Жюпьен, либо спасая их репутацию, либо оберегаясь от конкуренции: «Что вы! Он ко мне не пойдет, он