«Как он прост! Вот уж не скажешь, что барон», — повторяли завсегдатаи, стоило г‑ну де Шарлю с Жюпьеном выйти: барон всё сетовал на добродетель юноши. Судя по недовольной физиономии Жюпьена, которому следовало вымуштровать юношу заблаговременно, фальшивому убийце предстояла изрядная выволочка. «Это же полная противоположность тому, что ты мне рассказывал, — воскликнул барон, чтобы Жюпьен на следующий раз извлек урок. — у него на лице написано: он очень добродушен, он испытывает уважение к своей семье». — «У него, однако, трения с отцом, — возразил Жюпьен. — Они живут вместе, но прислуживают в разных барах». Конечно, в сравнении с убийством это было незначительным проступком, но Жюпьена застали врасплох. Барон ничего не ответил, потому что хотел получать удовольствия в готовом виде и вместе с тем сохранять иллюзию, что никакой подготовки в них нет. «Что вы, он настоящий бандит, он так сказал, чтобы вас обмануть, вы слишком наивны!» — оправдывался Жюпьен, но лишь задел этим самолюбие барона.
«Да, на ужин он тратит не меньше миллиона — и каждый день, каждый день», — сказал молодой человек двадцати двух лет; суждение не казалось ему неправдоподобным. С грохотом подкатил экипаж г‑на де Шарлю. В эту секунду я заметил, как из соседней комнаты, медленно ступая, выходит дама в черной юбке, мне показалось — довольно пожилая; ее сопровождал солдат, наверное, вышедший с вместе с нею. К своему ужасу я тотчас разглядел, что это был священник — столь редко встречающееся, а во Франции просто невероятное явление, как дурной кюре. Видимо, в эту минуту солдат вышучивал своего спутника по части несоответствия поведения одеянию, потому что последний степенно, сентенциозно, с поднятым вверх пальцем доктора теологии, изрек: «Что поделаешь, я не (я ожидал: “святой”) ангел»[111]. Впрочем, он спешил и уже прощался с Жюпьеном — последний, проводив барона, хотел было подняться, но заметил, что дурной священник, по забывчивости, не заплатил за комнату. Жюпьена никогда не оставляло чувство юмора — он встряхнул кружкой, в которую собирал подать с клиентов, и позвякивая ею крикнул: «На нужды прихода, господин аббат!» Отвратительный персонаж извинился, рассчитался и исчез.
Жюпьен зашел за мной в темный чуланчик, где я не посмел и шелохнуться. «Выйдите на минутку в вестибюль, там сейчас мои юноши ерундой маются, а я пока поднимусь и закрою комнату; вы ее нанимали, и это будет совершенно естественно». Патрон был на месте, я ему заплатил. В эту минуту вошел молодой человек в смокинге, и властным голосом спросил: «Могу я завтра иметь Леона без четверти одиннадцать, а не в одиннадцать, потому что я буду обедать в городе?» — «Это зависит от того, — ответил патрон, — насколько его задержит аббат». По-видимому, этот ответ не удовлетворил молодого человека в смокинге, — он уже собирался поносить аббата, но заметил меня и нашел иной повод для гнева; вышагивая прямо на патрона, он шипел: «Кто это такой? что это значит?» — голосом тихим, но взбешенным. Патрон, раздосадованный чрезвычайно, воскликнул, что мое присутствие не имеет никакого значения, что я просто один из постояльцев. По-видимому, это объяснение не успокоило молодого человека в смокинге. Он безостановочно повторял: «Это в высшей степени отвратительно, такого быть не должно, вы же сами знаете, что я этого не переношу, из-за вас ноги моей здесь больше не будет». Но исполнение этой угрозы, по-видимому, не было неотвратимо, потому что он удалился в неистовстве, но при этом требуя, чтобы Леон постарался освободиться к 10.45, а еще лучше к 10.30. Жюпьен спустился и вышел вслед за мной на улицу.
«Я хотел бы, чтобы вы не судили меня строго; это заведение приносит не такой большой доход, ведь приходится принимать и обычных постояльцев, а с ними только просаживаешь деньги. Здесь не обитель кармелитов, и лишь милостью порока живет добродетель[112]. Нет, если я и взял этот дом, — вернее, если я и нанял того патрона, вы его видели, чтобы он тут заправлял делами, — то только для того, чтобы угодить барону, развлечь его на старости лет». Жюпьен имел в виду не только садистические сцены, свидетелем которых мне довелось стать, и удовлетворение его порока. Для разговора, для общества и для игры в карты барон предпочитал людей простого склада, которые злостно пользовались его доверенностью. Наверное, снобизм в сволочной среде следует рассматривать как и любой прочий. Впрочем, оба этих «снобизма» в г‑не де Шарлю долгое время уживались друг с другом — ему никто не казался достаточно изысканным для светских отношений и вполне гнусным для иных. «Ненавижу усредненность, — говорил он, — буржуазная комедия напыщенна, а мне надо то ли принцесс классической трагедии, то ли грубоватого фарсу. Никакой середины — “Федра” или “Паяцы”». Но в конечном счете равновесие между двумя этими «снобизмами» было нарушено. Может быть, от старческой усталости, или оттого, что его чувственность приспособилась к самым незамысловатым отношениям, барон дружил теперь только с «мужичьем», против воли освоив наследие своих великих предков — герцога де Ларошфуко, принца д’Аркура, герцога де Берри, которые, как рассказывал Сен-Симон, проводили жизнь в обществе лакеев, тянувших из них бесчисленные суммы, и заходили в совместных увеселениях с ними столь далеко, что люди, заставшие этих знатных бар в пылу товарищеского сражения в карты, а то и вовсе попойки с прислугой, испытывали неловкость. «Но поступил я так прежде всего для того, — добавил Жюпьен, — чтобы уберечь его от бед, потому что барон, знаете ли, это большой ребенок. Даже теперь, когда у него есть всё что можно пожелать, он отправляется порой куда глаза глядят и ищет себе на голову неприятностей. А в наши времена его щедрость может дорого обойтись. Недавно барон до смерти напугал несчастного посыльного, — он ему, знаете ли, отправил огромные деньги, чтобы тот пришел к нему на дом. (На дом, какая неосторожность!) Этот мальчик, — он, впрочем, любит только женщин, — сразу успокоился, когда понял, чего от него хотят. Ведь когда барон предлагал ему деньги, он принял его за шпиона. И испытал огромное облегчение, когда осознал, что от него требуется продать не родину, а тело; наверное, это не более морально, но не так опасно и, главное, не столь затруднительно». Слушая Жюпьена, я думал: «Какое несчастье, что г‑н де Шарлю не романист, не поэт! не потому, что барон мог бы описать увиденное; но потому что положение, занятое человеком вроде де Шарлю относительно желания, порождает вокруг него скандалы, заставляет относиться к жизни всерьез, прочувствовать удовольствие, не дает ему остановиться и замереть на ироничной и отстраненной точке зрения, и беспрестанно отворяет его скорбную жилу. Всякий раз, когда он признается в своих чувствах, он подвергается оскорблениям, и даже рискует оказаться в тюрьме. А пощечины — воспитание не только детей, но также поэтов. Будь г‑н де Шарлю романистом, этот дом Жюпьена — в огромной мере сокращая риск, хотя бы риск (вероятность полицейского “шмона” сохранялась всегда), связанный с его неуверенностью в человеке, встреченном бароном на улице, в его склонностях, — стал бы для барона бедой. Но в искусстве г‑н де Шарлю был только дилетантом, он не помышлял писать и не владел этим даром»
