, я уносил с собой, в подарок от продавщицы, конфету, извлеченную из какой-нибудь стеклянной вазы, меж которыми они восседали, — сжал руку очаровательного юноши, и долго ее, на пруссацкий манер, разминал, вытаращив на него глаза и замерев в той продолжительной улыбке, что в прежние годы нужна была фотографам для хорошего снимка, если со светом было плохо: «Сударь, я очарован, я восхищен, я очень рад познакомиться с вами. У него прелестные волосы», — добавил он, повернувшись к Жюпьену. Затем он подошел к Морису, чтобы вручить ему пятьдесят франков, но сначала обнял его за талию: «Ты мне никогда не говорил, что зарезал консьержку в Бельвиле». И, нависнув над лицом Мориса, г‑н де Шарлю захрипел от восторга. «Что вы, господин барон, — ответил жиголо, которого забыли предупредить, — как вы могли в это поверить? — либо этот факт действительно был ложен, либо правдив, но подозреваемый находил его, однако, отвратительным и был склонен отрицать. — Поднять руку на себе подобного?.. Я понимаю еще, если на мужика, на боша например, потому что война, но на женщину, да еще на старую женщину!..» на барона провозглашение этих добродетельных принципов произвело такое действие, будто его окатили ледяною водой; он сухо отодвинулся от Мориса и выдал ему деньги, с раздосадованным видом человека одураченного, который не хочет устраивать шума и платит, но не рад. Получатель только усилил дурное впечатление барона, выразив благодарность следующим манером: «Я завтра же вышлю их старикам и только немножко братану оставлю, он сейчас на фронте». Эти трогательные чувства столь же разочаровали г‑на де Шарлю, сколь его взбесило их выражение — незамысловатое, крестьянское. Жюпьен иногда говорил им, что надо все-таки быть поизвращенней. И тут один, с таким видом, будто исповедует нечто сатаническое, рискнул: «Вы мне, барон, не поверите, но когда я еще пацаном был, я в дырку замка подглядывал, как папаша с мамашей кувыркаются. Во какой развратник я был, а? Вы скажете, что я вам мозги пудрю, а вот и нет, всё прямо так и было». И г‑на де Шарлю привела в уныние и раздосадовала эта фальшивая потуга на извращенность, разоблачившая лишь изрядную глупость и, сродни ей, неиспорченность. Впрочем, ему не пришелся бы по вкусу и отъявленный бандит, и убийца — такие люди не рассуждают о своих злодеяниях; садист часто испытывает, — сколь бы он ни был добр, более того, чем больше он добр, — такую тягу ко к злу, которую злодеи, пускающиеся в тяжкие с другими целями, удовлетворить не в состоянии.
Тщетно молодой человек, поздновато сознав ошибку, говорил барону, что фараонов он терпеть не может, и даже отважился предложить: «Забьем, что ли, стрелочку» (то есть назначим свидание); очарование рассеялось. Чувствовалась «липа», как в книжках авторов, которые тщатся употреблять арго. Впустую юноша в деталях расписывал «мерзости», которые он проделывал со своей подругой. Г‑н де Шарлю был только поражен, как недалеко они в этом зашли. Впрочем, дело было не только в неискренности. Ничто не ограничено более, чем наслаждение и порок. В данном случае, не меняя смысла выражения, можно сказать, что вращаешься в том же порочном круге.
Если г‑на де Шарлю в этом заведении звали принцем, то о другом завсегдатае, чью кончину оплакивали жиголо, говорили так: «Как его звать — не знаю, но был он, похоже, аж бароном», — речь шла о принце де Фуа (отце приятеля Сен-Лу). Для своей жены он не выползал из клуба, в действительности же коротал часы у Жюпьена — болтая с проходимцами, рассказывая им светские анекдоты. Как и его сын, он был здоровым и красивым мужчиной. Поразительно, что г‑н де Шарлю, — может быть, потому, что встречался с ним только в свете, — не знал, что де Фуа разделяет его склонности. Ходили даже слухи, что он-то и приобщил к ним своего сына, в то время еще студента (друга Сен-Лу), но это очевидная ложь. Напротив, осведомленный лучше многих в отношении нравов, отец пристально следил за его знакомствами. Как-то раз один уже немолодой человек — из низкой, впрочем, среды — преследовал юного принца де Фуа до самых дверей их особняка, бросил записку в окно, и ее подобрал отец. Но немолодой его поклонник, хотя и не был вхож, с аристократической точки зрения, в то же общество, что и г‑н де Фуа-отец, был с ним одного круга, так сказать, с другой стороны. Он без труда нашел посредника среди общих дружков и заставил г‑на де Фуа замолчать, доказав ему, что именно его сын спровоцировал эту выходку. И это возможно. Потому что принц де Фуа мог оградить сына от дурных знакомств, но не мог оградить его от наследственности. Впрочем, что касается этой стороны, принц де Фуа-младший, как и его отец, пребывал в абсолютном неведении о пристрастиях людей своего круга, хотя и зашел дальше всех с представителями другого.
