Вскоре и правда явился барон, с трудом шагая от ран, к которым, однако, ему уже следовало привыкнуть. Хотя увеселения подошли к концу, и оставалось только выдать причитающуюся плату Морису, он обвел кружок юношей взором нежным и пытливым, рассчитывая получить дополнительное удовольствие в ходе расшаркиваний — совершенно платонических, но любовно неторопливых. И в том резвом легкомыслии, с которым барон подступил к несколько смущенному, как мне показалось, гарему, в этих его кивках головой, покачиваниях туловищем, томных взглядах, так поразивших меня, когда он впервые приехал в Распельер, я в очередной раз признал жеманство, доставшееся ему по наследству от какой-нибудь лично мне неизвестной бабки; оно затенялось в повседневной жизни его мужественным лицом, но кокетливо распускалось, когда он хотел понравиться низкой среде, желанием явиться в образе доброй барыни.
Жюпьен рекомендовал юношей благосклонности барона, божась, что все они «бельвильские коты», что они за луидор сторгуют собственную сестру. Впрочем, Жюпьен врал и говорил правду разом. Они были и лучше, и добросердечней, они не принадлежали дикому племени, вопреки его уверениям. Однако те, кто их таковыми считает, ожидает от негодяев, простодушно с ними беседуя, полной откровенности. И сколько бы садист ни воображал себя в обществе убийц, чистая его душа при этом не претерпевает изменений, и ему остается только поражаться лжи этой публики, потому что на самом деле они вовсе не «убийцы», а просто не прочь заработать «деньгу», — их отцы, матери и сестры поочередно умирают и воскресают, потому что «убийцы» запутались, развлекая клиента и стараясь ему понравиться. Клиент же, по наивности, со своей произвольной концепцией жиголо, восхищением бесчисленными убийствами, в которых тот повинен, удивлен и сбит с толку уловленными противоречиями и ложью.
Похоже, все были знакомы с г‑ном де Шарлю, и он подолгу задерживался подле каждого, чтобы поболтать с ними, как ему казалось, на их языке — с претензией напирая на местный колорит и волнуя себя садистическим участием в их гнусной жизни. «Мерзавец, я тебя видел у Олимпии с двумя фанерами. Они тебе давали капусту. Эвона как ты меня надуваешь!» к счастью для того, к кому была обращена эта фраза, он не успел объявить, что ни за что бы не взял «капусту» от женщины, — это, наверное, охладило бы пыл г‑на де Шарлю, — и опротестовал только конец фразы: «Не, я вас не надуваю». Эти слова взволновали и обрадовали г‑на де Шарлю; вопреки его воле из-под напускной маски проступил его подлинный природный ум, и он повернулся к Жюпьену: «Как мило он это сказал. И как это прекрасно сказано! Можно подумать, что это правда. В конце концов, какая разница, если он заставил меня в это поверить? Какие у него прелестные глазки! Смотри, сейчас влеплю тебе два жирных поцелуя в наказание, мальчонка. Ты вспомнишь обо мне в окопах. Тяжеловато там приходится?» — «Господи мой Боже, граната, бывает, летит над ухом…» Юноша принялся подражать свисту гранат, гулу самолетов и т. п. «Но тут уж как прикажут, и будьте уверены, мы все пойдем до конца». — «До конца! Еще бы следовало узнать, до какого конца», — меланхолически заметил барон, поскольку был «пессимистом». — «Вы что, разве не читали в газетах, как Сара Бернар сказала: “Франция пойдет до конца. Французы все готовы умереть до последнего”». — «Я ни секунды не сомневаюсь, что французы все до единого решительно пойдут на смерть, — сказал г‑н де Шарлю, словно это разумелось само собой, хотя сам барон подобных намерений не имел. Он просто хотел изгладить произведенное им, когда забылся, впечатление пацифиста. — я в этом не сомневаюсь, но я спрашиваю себя, в какой мере мадам Сара Бернар уполномочена говорить от имени Франции. Но похоже, что я незнаком с этим очаровательным, с этим прелестным молодым человеком!» — воскликнул он, заметив другого юношу, которого не узнал, а может быть никогда и не видел. Он раскланялся с ним, будто с принцем в Версале, и чтобы пользуясь случаем получить дополнительное бесплатное удовольствие — так, когда я был мал, и мать брала меня с собой делать заказы у Буасье или Гуаш
