Обретенное время - страница 18

. Это было в порядке вещей. Мало кто вспоминал, что дрейфусарство вообще имело место, — так по прошествии нескольких лет невозможно установить, был ли вором отец такой-то девушки. Всегда можно, в крайнем случае, сказать: «Нет, вы говорите о его зяте, либо однофамильце. Про него таких слухов я не припомню». К тому же, дрейфусарство дрейфусарству рознь, и тот, кого принимали у герцогини Монморанси, кто провел закон трех лет, был не столь ужасен. Как говорится, «простится всякий грех». И это забвение, пожалованное дрейфусарству, a fortiori затронуло дрейфусаров. Их не осталось, к тому же, и в политике, поскольку дрейфусаром становился всякий, кто хотел войти в правительство, в том числе и те, кто противостоял дрейфусарству в его шокирующих истоках, когда оно было воплощением (когда Сен-Лу катился по наклонной) антипатриотизма, безрелигиозности, анархии и т. п. Поэтому дрейфусарство г‑на Бонтана, неосязаемое, но конститутивное, как дрейфусарство всех политических мужей, выступало из него не более заметным образом, чем из кожи кости. Никто не помнил, что он был дрейфусаром, потому что светские люди рассеяны и забывчивы, потому что прошло много времени, и потому что они делали вид, будто прошло еще больше, — согласно модной точке зрения, довоенная эпоха была отделена от военной чем-то столь же глубоким и протяженным, как геологический период, и даже такой националист, как Бришо, говорил о деле Дрейфуса: «В те доисторические времена…»

(Говоря по правде, глубина перемен, совершенных войной, была обратно пропорциональна величине затронутых умов; во всяком случае, начиная с определенного уровня. Ниже — дурни обыкновенные, ценители наслаждений, которым до войны не было дела. Выше — те, кто своим внутренним миром заместил мир внешний, те, кто не принимал в расчет важность событий. Склад их мысли менялся чем-то не представляющим, на первый взгляд, большого значения; но этот предмет опрокидывал строй их времени, погружая человека в другую пору его жизни. Примером может послужить красота вдохновленных им страниц: очевидно, что песня птицы в парке Монбуасье или ветерок, исполненный запаха резеды, — не столь значимые события, как даты Революции и Империи. Тем не менее, ценность внушенных ими страниц Шатобриана, в «Замогильных записках», бесконечно выше)[40]. Слова «дрейфусар» и «антидрейфусар» больше не имеют смысла, твердили люди, которые выразили бы изумление и возмущение, попробуй им кто-то сказать, что через несколько веков, а возможно и раньше, слово «бош» будет звучать столь же диковинно, как сейчас — «санкюлот», «шуан» или «синий».

Г‑н Бонтан не хотел и слышать о мире, пока Германия не будет раздроблена, как в средние века, до отречения дома Гогенцоллернов, пока Вильгельму II не всадят в лоб пулю. Одним словом, он был из тех, кого Бришо называл «упертыми», а это был высочайший сертификат гражданской сознательности из тех, что могли Бонтану пожаловать. Само собой, первые три дня г‑жа Бонтан, среди всех этих людей, которые просили г‑жу Вердюрен представить ее, чувствовала себя не в своей тарелке; ведь когда она спрашивала: «Вы только что представили меня герцогу д’Осонвилю, не так ли?» — либо по причине полного невежества и отсутствия ассоциаций между именем д’Осонвиля и каким-нибудь титулом, либо напротив, вследствие чрезмерной осведомленности и ассоциаций с «Партией герцогов», в которую, как ей сказали, д’Осонвиль входит в Академии, — г‑жа Вердюрен отвечала ей слегка язвительно: «Графу, милочка моя»[41].

Дня через три г‑жа Бонтан начала обосновываться в Сен‑Жерменском предместье всерьез. Иногда вокруг нее еще можно было различить неведомые осколки иного мира, не более удивительные для тех, кто знал яйцо, из которого она вылупилась, чем скорлупки, приставшие к цыпленку. Однако на третьей неделе она их с себя стряхнула, а через месяц, когда от нее услышали — «Я собираюсь к Леви», никто и не подумал спрашивать: всем было понятно, что речь идет о Леви-Мирпуа; и ни одна герцогиня не смогла уснуть, не узнав от г‑жи Бонтан или г‑жи Вердюрен, хотя бы по телефону, что было в вечерней сводке, о чем там умолчали, когда решат с Грецией, где готовится наступление, — одним словом, всех тех сведений, которые станут известными публике только завтра, а то и позже, и которым г‑жа Бонтан устраивала своего рода последний прогон. В разговоре, сообщая новости, г‑жа Вердюрен употребляла «мы», подразумевая Францию. «Итак,