Обретенное время - страница 17
Вполне естественно, если учесть бедствия, порожденные войной, число искалеченных, что милосердие не могло не стать «поизощренней»; оно-то и обязывало дам в высоких тюрбанах проводить вечер на «чае» у столов для бриджа, чтобы «обсудить положение на фронтах», пока за дверьми на сиденье автомобиля их поджидал красивый военный, болтавший с посыльным. Впрочем, новы были не только шляпки, причудливыми цилиндрами торчавшие над лицами. Новы были и лица. Эти дамы в шляпках явились бог весть откуда и являли собой саму элегантность — одни уже шесть месяцев, вторые два года, а некоторые целых четыре. Для них, впрочем, это отличие представлялось столь же существенным, как три или четыре столетия подтвержденного старшинства для Германтов и Ларошфуко во времена моих первых выходов в свет. Дама, знакомая с Германтами с 1914‑го, на представленную им в 1916‑м смотрела как на выскочку, она кивала ей, как светская старуха, и разглядывала в лорнет, одной гримасой давая понять, что у нее вызывает большое сомнение, что та была когда-нибудь замужем. «Всё это довольно отвратительно», — заключала дама 1914-го года, которой бы очень хотелось, чтобы цикл новых допущений был завершен ею. Эти новые лица, казавшиеся молодым уже старыми, а для некоторых стариков, посещавших не только большой свет, достаточно узнаваемыми, чтобы их новизна была сносной, не только развлекали общество разговорами о политике и музыке в узком кругу, вдохновлявшем на такие беседы; эти увеселения надлежало предложить именно им, поскольку для того, чтобы что-то казалось новеньким, и если оно ново, и если оно старо, в искусстве, как в медицине и в свете, нужны новые имена. (Кое в чем, впрочем, они действительно поражали новизной. Уже после начала войны г‑жа Вердюрен посетила Венецию, но подобно тем людям, которые избегают говорить о печальном и чувствах, если что‑то она называла «сногсшибательным», то речь шла не о Венеции, не о Сан-Марко, не о любимых мной дворцах, для нее не стоивших ломанного гроша, но о лучах прожекторов в небе, и о последних она давала сведения, подкрепленные цифрами. Так из века в век, в противодействие искусству, доселе вызывавшему восхищение, возрождается реализм.)
Салон г‑жи де Сент-Эверт, как потрепанный ярлычок, уже никого не привлекал — ни великими артистами, ни влиятельными министрами. Напротив, все бежали послушать, что скажет секретарь первых или заместитель заведующего секретариатом вторых — к новым дамам в тюрбанах, чье летучее и стрекочущее вторжение накрыло Париж. Королева первой Директории была юна и прекрасна, ее звали г‑жа Тальен. У дам второй Директории королев было сразу две, они были безобразны и стары, их звали г‑жа Вердюрен и г‑жа Бонтан. Кто бы смог теперь упрекнуть г‑жу Бонтан за роль ее мужа в деле Дрейфуса, столь жестко раскритикованную в «Эко де Пари»? Поскольку вся Палата, с определенного момента, стала ревизионистской, партию социального порядка, веротерпимости и военной готовности поневоле приходилось набирать в среде бывших ревизионистов и социалистов. Когда-то г‑н Бонтан вызывал у света отвращение — тогда антипатриотов именовали «дрейфусарами». Но теперь это прозвище было забыто, его сменило звание «противника закона трех лет». А г‑н Бонтан был одним из авторов этого закона и, следовательно, являлся патриотом[39].
Нововведения в свете, предосудительные или нет (этот социальный феномен, впрочем, — лишь проявление более общего психологического закона), вызывают ужас лишь пока они не смешались с утешительными элементами, пока они не окружены ими. Так было и с дрейфусарством, так было и с женитьбой Сен-Лу на дочери Одетты — этот брак поначалу вызывал общее возмущение. Теперь, когда у супругов Сен-Лу можно было видеть «всех знакомых», Жильберта могла бы сама вести себя, как Одетта, и вопреки тому к ней всё равно бы «ходили», порицая ее не более строго, чем светская старуха — неустоявшиеся моральные новшества. Теперь дрейфусарство стояло в одном ряду с вещами почтенными и привычными. Чем же оно было по своей сути, теперь, когда дрейфусарство допускалось, беспокоило людей не больше, чем тогда, когда его осуждали. Больше это не было
