Реализация призвания всё оправдывает и отменяет, поскольку талант «есть благо самоценное». Прочей жизни не существует, как вселенной за пределами нам известной. Вернее, у нас просто нет инструмента, чтобы ее увидеть; призвание-произведение — это средство, помимо прочего, восприятия, единственный способ увидеть мир. Жизнь не исчерпывается искусством, но она исчерпывается произведением, и в этом контексте книга — тоже только метафора, метафора заново созданного мира и обретенного времени, время отменяющего.
5. Помпейские фрески
Еще одна «литературоведческая» тема любой статьи об ОВ — тема, которую многие стараются обойти, а другие, напротив, рассматривают с самым пристальным вниманием, — корреляция автора / де Шарлю и Альбертины-Мореля / Агостинелли. По большому счету, говорить об этом скользком вопросе значит вторгаться в личную жизнь не повествователя, но автора, что не может иметь оправданий. С другой стороны, автор знал, что для нас «дом Жюпьена» будет обладать адресом, что «помпейские фрески» послужат «материалом» для биографий. Что многие биографы если и не назовут де Шарлю, в «Обретенном времени» и в доме Жюпьена, автопортретом Пруста, то будут старательно на это намекать. Текст, безусловно, дает для этого основания. Можно сказать, что эта неожиданная сторона «Поисков» — очень смелый эксперимент и, возможно, результат чтения Достоевского, о котором Пруст то и дело вспоминает не к месту и без связи с повествованием (что говорит о глубоком интересе). С другой стороны, уже сам текст ОВ дает на все эти вопросы ответ: если де Шарлю в «Обретенном времени» напоминает повествователя, то только такого, который лишен творчества (как сказал Гаспаров о паре Мандельштам / Парнок); он «своего рода святой», но всего лишь дошедший до предела и не осуществивший своего призвания. Агостинелли для нас, в этой перспективе, лишь метафора Альбертины, как для Пруста Альбертина — метафора Агостинелли. И если бы значение и количество этих переменных — шоферов, секретарей, старых служанок, юных девушек и прочих единиц вожделения — было другим, то это никоим образом не отразилось бы на тексте «Поисков». Дело в том, что все эти шоферы и юные девушки, и в тексте и вне текста, тоже только метафоры, и при переходе из одной категории в другую подлежат обязательной «транспозиции», как устная речь Бергота: обобщению, генерализации, переводу в категорию образов. Образы сильнее реальных людей, и намного их интереснее. «Реально существуют идеи». Свойство больших писателей, как говорил повествователь, — склонность к обобщению, умение сделать свою историю близкой сердцу каждого человека. Только для литераторов вроде Жака дю Розьера всё написанное имеет безусловный и неотменимый биографический подтекст.
6. Прочее
За скобками этой небольшой нестатьи остается другая тема — связь текста ОВ с днем сегодняшним, история его критического осмысления и рецепции в структуралистской и постструктуралистской перспективе. В какой-то мере «Поиски» и этот, наверное, их самый важный том изменили представление о французской литературе — не столько, быть может, положив начало новым традициям, сколько став завершением старых (как говорил Ортега-и-Гасет). Большая французская литература была завершена; абсолютный текст исключал возможность продолжения.
7. Перевод
Любой перевод всегда остается оригинальной конструкцией — воссозданием речи, рассчитанной на иные измерения (языковые, социальные, исторические и т. д.), на совершенно иной почве и иными средствами. Поэтому перевод буквальный в принципе невозможен — два разных языка суть две системы уподобимые, но никогда не эквивалентные и не аналогичные.
Чтобы перевести текст, необходимо разыграть его в другой среде; этот артистизм возможно уподобить авторскому, но он никогда не будет ему тождествен. И вместе с тем, оригинальная конструкция должна сохранять предельную похожесть с исходной, стараться выдавать себя за нее.
Между двумя этими крайностями находится точка, которую мы называем «хорошим переводом».
Определение ее места — всегда дело субъективное; кому-то переводы Любимова нравятся больше, чем переводы Франковского, кому-то наоборот. Переводчик принадлежит к первым, но по мере сил старался угодить и вторым.
