1. Краткая история «Обретенного времени»
Осенью 1912 г., в письме издателю Эжену Фаскелю, Марсель Пруст (10.7.1871‒18.11.1922) рассказывал о книге, называвшейся в то время «Перебоями сердца»: «Первый том я назвал “Временем утраченным”. Если я смогу уместить остаток в одной книге, я назову ее “Временем обретённым”». Конец повествования был известен для автора с самого начала: первые наброски рассказа об утреннике у принцессы де Германт были завершены Прустом еще в 1909 г. — тогда они были частью незаконченного сочинения «Против Сент-Бёва». Концепция «непроизвольной памяти», о которой заходит речь с первых страниц «Поисков», была изложена Прустом еще раньше, в незаконченном романе «Жан Сантёй». Около 1902 г. Пруст оставляет работу над этим романом и переводит Рёскина («я не специалист по английскому языку, я специалист по Рёскину»); во многом именно этому труду обязаны «Поиски» своими эстетическими мини‑трактатами.
Чистовики «Поисков» записаны в двадцати тетрадях, из них ОВ занимает конец XV и тетради XVI-XX. Работа над чистовым текстом ОВ (1916‒1918) завершена не была. Смерть помешала Прусту закончить правку над «Пленницей»; по мере исправления предшествующих томов в текст ОВ вставлялись «paperoles» («бумажища», как называла их Франсуаза) — узкие длинные листы бумаги. Точное место их вставки почти никогда не оговаривалось.
Весной 1922 г., за несколько месяцев до смерти, на предпоследней странице «Тетради XX и последней» чистовиков «Поисков», Пруст написал слово «Конец».
Итак, по мере роста «Поисков» между первым томом и «утренником» уместились пять томов текста, а в заключительный роман, «Обретенное время», был добавлен рассказ о войне, гонкуровский пастиш и «помпейские фрески» дома Жюпьена. Первые страницы ОВ принадлежат признанному классику французской литературы, а завершение романа, в основных чертах, — автору, издающему сочинения за собственный счет.
2. Композиция
Внутренняя хронология «Поисков» условна, и при любой попытке ее последовательного построения придется игнорировать добрую часть фактического материала. Даже в гонкуровском пастише, значимом для композиции ОВ, Пруст допускает более чем очевидный ляп в отношении Эльстира (см. прим. 18) — и это при том, что пастиш писался уже после выхода первого тома из печати, что никаких вариантов история с Эльстиром не допускала. Можно предположить, что фактографическая чехарда повествования — в какой-то мере осмысленная деталь композиции: если персонаж может несколько раз умереть и воскреснуть, то этим Пруст подчеркивает его незначимость и заменимость. События могут быть взаимоисключающими, а значит важно не то, что они происходят, но оставленный ими след. В нефактографической части повествования подобных нестыковок почти нет.
Композиционная случайность ОВ в немалой степени предопределена: поскольку конечный пункт, изложение концепции «непроизвольной памяти», был установлен Прустом с самого начала, предшествующее повествование лишь мотивировало его «обретение», состоявшееся в исходной точке. До того как герой обретет смысл творчества (а творчество, и даже создание шедевра — единственное, что может оправдать его бесцельное существование), книга обречена быть реестром случайных вещей; пока герой не дошел до конца и не стал повествователем, произведение — лишь «г‑жа де Севинье своего времени» и прекрасный памятник «Прекрасной эпохи». Чтобы вещи стали образами, а текст — книгой, их следовало преобразить «непроизвольной памятью»; до последних страниц повествования его герой, как и читатель, ничего не знает о самом главном секрете мира, в котором он живет; секрете, для которого его мир — лишь «непроизвольная» экстраполяция. И эта концепция заслуживает отдельного рассмотрения.
3. Память непроизвольная
По форме речь идет о восприятии времени. По-видимому, эта «философская» проблема оказалась в фокусе внимания Пруста благодаря Бергсону, — Пруст посещал лекции автора «Творческой эволюции», а кроме того был связан с ним родственными отношениями (философ был женат на двоюродной сестре писателя). Однако интерес к вопросу оказался длительнее его изучения. Первые наброски концепции датируются последними годами XIX столетия, а итоговые упоминания — последними месяцами жизни автора. Вкратце изложить ее можно так: мы не фиксируем явление в настоящем, оно доступно для нашего сознания / воображения лишь в тот момент, когда оно становится воспоминанием. У настоящего воспоминания должен быть физический повод. Само воспоминание, точнее его процесс, понимание времени, время отменяет. Прошлое, которое можно осмыслить, тотальнее настоящего, оно не оставляет ему места. Но фиксация событий происходит вне зависимости от состояния наблюдателя. А это значит, что время, ушедшее на воспоминание, также подлежит воспоминанию — этот процесс бесконечен. Рано или поздно воспоминание становится текстом (цель всего сущего — стать произведением искусства: слова, сказанные не Прустом, но под которыми он бы мог подписаться, пишут Робише и Рождерс), который уже вспоминает себя самостоятельно.
