Берма и словом не упрекнула покинувших ее друзей, наивно надеявшихся на то, что о причине их отсутствия она не узнает. Она только пробормотала: «Такая женщина, как Рашель, устроила прием у принцессы де Германт. Чтобы на это посмотреть, стоит съездить в Париж». И медленно, безмолвно, торжественно вкушала запретные пирожные, будто празднуя тризну. Тем тоскливее было на “празднике”, что зять сердился: Рашель, с которой он и его жена были в достаточно близких отношениях, их не пригласила. Червячок заточил сильней, когда приглашенный юноша сказал ему, что он достаточно близок с Рашелью, и может тотчас отправиться к Германтам, чтобы в последнюю минуту выпросить приглашение для легкомысленной четы. Но дочь Берма отлично знала, как сильно мать презирает Рашель, что она повергла бы ее в смертельное отчаяние, испрашивая приглашение у отставной потаскушки. Так что молодому человеку и мужу она ответила, что это невозможно. Но за себя отомстила, надула губки и всем своим видом во время чаепития показывала, как ее тянет к удовольствиям, и какая скука — лишать себя всего из-за этой гениальной матери. Последняя, казалось, не замечала ужимок дочери и время от времени, умирающим голосом, обращалась с какой-нибудь любезностью к юноше, единственному пришедшему из приглашенных. Но стоило воздушному напору, сметавшему к Германтам всё, унесшему и меня, усилиться, как он встал и ушел, оставив Федру или смерть — было не ясно, кем из них она стала, — вкушать погребальные пирожные с дочерью и зятем.
Нас прервал голос актрисы, вышедшей на эстраду. Ее игра была искусна: подразумевалось, что стихотворения как нечто целое существовали и до этой читки, а мы услышали только отрывок, будто актриса пришла откуда-то издалека, но лишь сейчас оказалась в пределах слышимости.
Анонс произведений, известных практически всем, не мог не вызвать удовольствия. Но когда актриса, еще не приступив к чтению, зарыскала повсюду глазами, словно заблудилась, воздела руки, словно молит о чем-то, испустила первое слово, как стон, присутствующие почувствовали себя неловко, без малого покоробленные этакой выставкой чувств. Никто не предполагал, что чтение стихов может оказаться чем-то подобным. Мы постепенно привыкаем, то есть забываем первое неловкое ощущение и выискиваем, что здесь может быть хорошего, сопоставляя в уме различные манеры чтения, чтобы решить: это лучше, это хуже. Но услышав такое впервые, — как в суде при рассмотрении простого дела, когда адвокат выступает вперед, поднимает в воздух руку, с которой ниспадает тога, и довольно угрожающе бросает первые слова, — мы не осмеливаемся глядеть на соседей. То, что это комично, представляется нам очевидным, но быть может, в конечном счете, что-то есть в этом величественное, и мы выжидаем, когда обстановка прояснится.
Так или иначе, аудитория была озадачена, поскольку эта женщина, еще не издав ни единого звука, согнула колени, вытянула руки, будто баюкая что-то невидимое, а затем, скрючившись, пролепетала всем известные строки, словно бы кого-то о чем-то умоляя. Присутствующие переглядывались, не очень понимая, как к этому отнестись; плохо воспитанные юнцы давились глупым смехом; каждый украдкой бросал на своего соседа потаенный взгляд, как на изысканных обедах, когда, обнаружив подле себя новое приспособление — вилку к омару, ситечко для сахара и т. п., предназначение которых, как и способ обращения с ними неведомы, мы следим за более авторитетным соседями, надеясь, что они употребят их прежде и благодаря тому выведут нас из затруднения. Некоторые поступают так, когда цитируется неизвестный стих, желая показать, что на самом деле они его знают, будто пропуская вперед перед дверью, в порядке одолжения, и доставляют удовольствие более осведомленным прояснить, чьего же это пера. Так, слушая актрису, присутствующие выжидали, опустив голову, но стреляя взглядами, что другие возьмут на себя инициативу смеяться или критиковать, плакать или аплодировать.
Г‑жа де Форшвиль, специально приехавшая из Германта, откуда герцогиню практически изгнали, приняла выжидательное и напряженное выражение — почти решительно неприятное, либо с целью показать, что она дока и присутствует здесь не в качестве светской дамы, либо из враждебности к людям, которые не разбирались в литературе до такой степени, как она, и могли бы осмелиться заговорить с ней о чем-то еще, либо от усилия всей своей личности, пытающейся понять, «любит» она это или же «не любит», либо же, возможно, оттого что всё еще находя это «интересным», она, по меньшей мере, «не любила» манеру произносить отдельные стихи. Наверное, эта поза в большей степени приличествовала принцессе де Германт. Но поскольку читали в ее доме, а ее новый достаток был соразмерен ее скупости, она рассчитывала отблагодарить Рашель пятью розами, и по этой причине ударяла в ладони. Она подстрекала общий восторг и «делала прессу», неустанно издавая радостные возгласы. Только в этом она проявлялась как г‑жа Вердюрен, — словно бы решив послушать стихи ради собственного удовольствия, словно бы возымев желание, чтобы их прочитали
