Иные (Тоссицца, Клейнмихель) во времена моих светских дебютов устраивали званые вечера, куда приглашали только принцессу де Германт, герцогиню де Германт, принцессу Пармскую, и были у этих дам в чести, — они считались лучшими представителями тогдашнего общества, и, возможно, действительно ими были; однако они бесследно исчезли. Может быть, то были иностранцы из дипломатических миссий, и они вернулись в свои страны? Может быть, скандал, суицид, похищение препятствовали их выходам в свет, может быть, они были немцами. Но их имена отражали лишь светский блеск того времени, больше так никого не звали, никто не понимал даже, о ком это я говорю, если я упоминал их в разговоре — всем казалось, что так звали каких-то проходимцев. Иные, которым согласно статьям старого социального кодекса путь сюда был заказан, к величайшему моему удивлению были в чести у благороднейших по крови особ, последние отправлялись «скучать» к принцессе де Германт исключительно ради своих новых знакомцев. Потому что сильнее всего это общество характеризовала прогрессирующая склонность к деклассации.
Ослабленные или поломанные пружины отталкивающей машины уже не функционировали, и сюда устремились тысячи инородных тел, лишая общество единообразия, фасона, колорита. Как расслабленная дуэрья, Сен-Жерменское предместье кроткими улыбками привечало наглых слуг, наводнивших его салоны, тянувших его оранжад, представлявших ему своих любовниц. Чувство истекшего времени, ощущение, что из моего прошлого исчезла какая-то частица, еще не так живо пробуждалось во мне из-за уничтожения стройного ансамбля, салона Германтов, как от абсолютного неведения тысяч причин, нюансов, благодаря которым тот или иной человек, присутствовавший здесь и теперь, был вхож в этот салон по праву и находился на своем месте, тогда как другой, его сосед, был подозрительным нововведением. Это незнание касалось не только света, но также политики и всего прочего. Ибо память людская не так долга, как жизнь, а молодежь, не разбиравшаяся, к тому же, в этих причинах (их забыли еще отцы), вступая в общество — вполне легитимно, даже в благородном смысле, — благодаря тому, что начала были забыты или остались неизвестны, воспринимала людей сообразно точке, где они находились, их возвышению или падению, полагая, что так было всегда, что г‑жа Сван, принцесса де Германт и Блок всегда занимали исключительное положение, что Клемансо и Вивьяни всегда были консерваторами[168]. И поскольку некоторые события тянут за собой длинный след, смутное презрительное воспоминание о деле Дрейфуса, благодаря рассказам отцов, у них уцелело, но скажи им только, что Клемансо был дрейфусаром, и тебя бы тотчас осадили: «Никак нет, что-то вы путаете, он-то как раз был в другом лагере». Продажные министры и записные публичные девки почитались образцом добродетели. Если вы спрашивали у юноши из знатной семьи, не говорили ли раньше чего-нибудь о матери Жильберты, и молодой дворянин отвечал, что действительно, когда-то в юности она вышла замуж за какого-то авантюриста Свана, но затем все-таки сочеталась браком с одним из самых видных представителей общества, графом де Форшвилем. Наверное, у кого-нибудь кроме меня в этом салоне подобные утверждения вызвали бы смех (в отрицании блестящего положения Свана в свете теперь мне грезилось что-то чудовищное, но ведь и сам я в Комбре, заодно с двоюродной бабушкой, считал, что Сван не может знаться «с принцессами») — у герцогини де Германт, к примеру, и еще у нескольких женщин, которые, по идее, могли бы здесь присутствовать, но теперь почти не выходили, в частности, у герцогини де Монморанси, де Муши, де Саган, ближайших друзей Свана, знать не знавших этого Форшвиля, нигде не принятого, когда они еще не порвали со светом. Но дело было в том, что прежнее общество, — как лица, претерпевшие к сегодняшнему дню измену, светлые волосы, смененные седыми, — жило только в памяти людей, чье число уменьшалось день ото дня.
Блок «не выходил в свет» во время войны, разорвав таким образом связь со своей былой средой обитания, — там он, впрочем, считался довольно жалкой фигурой. Зато он по-прежнему печатал свои сочинения, и сквозь их софистический абсурд я силился теперь продраться; они были довольно тривиальны, однако на юношей и светских дам производили впечатление редкой интеллектуальной высоты, чего-то гениального. Вот отчего, полностью отказавшись от прежних друзей, в восстановившемся обществе, на новой фазе жизни, он снискал почет и славу, и считался великим человеком. Естественно, юношам едва ли было известно, что его светские дебюты имели место только теперь, тем более, что несколько имен, уловленных им в беседах с Сен-Лу, благоприятствовали неопределенной временной глубине его авторитета. Во всяком случае, он казался одним из тех талантов, которые во все эпохи цвели в лучах большого света, чье существование в каком-нибудь другом месте просто невозможно представить.
