Трансформация, произведенная сединой и прочими элементами, в особенности у женщин, не привлекла бы меня с такой силой, если бы она указывала только на изменение цвета, чарующее наш глаз, а не на изменение личности, волнующее наш разум. И действительно, «узнать» кого-нибудь, особенно после неудачных попыток, или отождествить, — значит помыслить под единым наименованием два противоположных предмета, значит допустить, что находящийся здесь человек, которого мы помним, больше не существует, и мы с ним уже не знакомы; надо представить мистерию почти столь же волнительную, как мистерия смерти, — для которой данная, впрочем, служит прологом и предвосхищением. Ибо я знал, о чем говорят эти перемены, что следует за этой прелюдией. И потому меня так волновали женские седины, что они явились вкупе со множеством других изменений. Мне называли имя, и я был поражен: ведь оно относилось и к белокурой танцорке, с которой я был когда-то знаком, и к неповоротливой седой матроне, грузно проплывшей мимо. Если оставить в стороне некоторую розоватость ее лица, ее имя, наверное, было единственным связующим звеном между двумя женщинами, которые различались сильнее, — одна жила в памяти, вторая присутствовала на утреннике Германтов, — чем пастушка и барыня из театральной пьесы. Для того, чтобы жизнь наделила танцовщицу этим огромным телом, чтобы она смогла замедлить, как при помощи метронома, эти стесненные движения, чтобы — сохранив, быть может, единственно общую частицу: щеки, более полные, конечно, но сыздетства в розоватых пятнышках, — она смогла подменить легкую блондинку старым пузатым маршалом, ей следовало совершить больше опустошений и разрушений, нежели для того, чтобы взгромоздить купол вместо колокольни, и стоит только представить, что подобная работа произведена не над податливой материей, но над плотью, изменимой нечувствительно, едва-едва, как потрясающий контраст между настоящим феноменом и девушкой, которую я вспоминал, уносил последнюю в более чем далекое прошедшее, в баснословные времена. Сложно объединить два этих облика, помыслить два лица под одним именем; потому что представить, что умерший жил, или что тот, кто жил, сегодня мертв, почти столь же затруднительно (и относится к тому же роду затруднений, ибо уничтожение юности, разрушение человека, полного сил — это первое небытие), как постигнуть, что та, которая была юна — теперь стара; облик этой старухи, наложенный на облик юной, последнюю исключает, и поочередно старуха, затем молодая, потом старуха опять морочат нас наваждением; ни за что не поверишь, что последняя когда-то была первой, что вещество в ней то же, а не улетучилось в далекие края, что милостью умелых манипуляций времени она превратилось в первую, что это та же самая материя, что она наполняет то же самое тело, — если не имя и не свидетельство друзей, правдоподобных только благодаря розе, когда-то затерянной в золотых колосьях, а теперь занесенной снегом.
Впрочем, подобно снегу, степень белизны волос была признаком, указывавшим на глубину истекшего времени, — так горные вершины, которые предстают нашим глазам на одной линии, выдают свою высоту заснеженной белизной. Однако это правило действовало не в каждом случае, особенно у женщин. Пепельные, блестящие как шелк пряди принцессы де Германт, струями сбегавшие по ее выпуклому лбу, раньше казались мне серебряными, а теперь, потускнев, они матово поблескивали, как шерсть или пакля, и серели потерявшим блеск сальным снегом.
Зачастую на долю белокурых танцовщиц, вкупе с седым париком и ранее недоступной для них близостью с герцогинями, выпадало кое-что еще. Ведь раньше они только и делали, что танцевали, и теперь искусство снизошло на них благодатью. И подобно тому, как в XVII веке великосветские дамы ударялись в религию, отныне они жили в квартирах, увешанных кубистскими полотнами, — кубист работал только на них и вся их жизнь была посвящена ему. На измененных старческих лицах они пытались закрепить, зафиксировать в незыблемом виде одно из тех мимолетных выражений, что на мгновение, когда мы позируем, принимает наше лицо либо в попытке извлечь выгоду из какого-нибудь преимущества нашей внешности, либо для того, чтобы скрыть какой-то изъян; они словно бы бесповоротно стали собственными фотографическими карточками, над которыми перемены не властны.
