— Чтоб его черти взяли! Видать, денег куры не клюют… — убеждали себя лавочники.
Доктор Хайкин приказывал сложить покупки в свою двухколесную пролетку.
— Записать? — спрашивали торговцы. — На ваш счет?
— Ваякгейл[33], — отвечал доктор словом из Пятикнижия, и пролетка исчезала в облаке пыли.
* * *
Лето понемногу уходило из местечка.
По улицам, предвещая близкую осень, летали белые перья, прилипали к женским прическам и мужским бородам. Деревья, перекинув через покосившийся тын тонкие, намокшие под дождем ветки, роняли в липкую дорожную грязь перезрелые плоды. Над рыночной площадью раздавался хриплый рев бараньего рога: мальчики и юноши учились трубить[34]. А затем наступили первые заморозки.
— Холодно, — говорили женщины, кутаясь в шали.
— Подморозило, — соглашались мужчины, пряча бороды в воротники.
Каждый день на улицах, ведущих к синагоге и кладбищу, раздавался женский плач. В тот год выдался небывалый урожай слив и яблок, многие дети маялись животом, и матери бегали измерять могилы[35] или рыдать у ковчега со свитками Торы. А офицер с черной бородкой куда-то исчез.
— Куда ж он пропал? — удивлялись евреи.
— Как сквозь землю провалился, — говорили женщины и спрашивали друг дружку: — Ты не видела?
Нет, никто его не видел, хотя искали по всему местечку. Девушки в лавке Фриметл сидели грустные, смотрели в окно и молчали. Не одна из них думала, что надо бы выбрать среди подруг самую верную, которой можно поведать тайну, страшную тайну…
Но, кто бы ни приходил на ум, никому не стоило доверять… Никому.
Торговцы сидели над засаленными книгами, углубившись в кривые строчки, написанные вперемешку на святом и будничном языке, и подсчитывали долги чернявого офицерика:
— Тридцать бутылок вина — сорок, десять уток — двенадцать…
Когда с улицы доносился топот копыт, замирали, вытянув шею:
— Кажется, он!
Но это был не он, а единственный в городе гой, пожарный, ехал набрать воды в пустую бочку.
— Да чтоб тебя! — ругались на него женщины и снова закутывались в платки.
Солдаты больше не приходили из лагеря даже в аптеку за лекарствами. В местечке стало тихо, только вороны каркали на деревьях.
Но однажды, в пятницу утром, вдруг затрубила труба, и местечко тут же очнулось от дремы.
— Мам, смотри! — завопил мальчишка, вырвался от матери, которая искала у него в голове, и, подхватив полы кафтанчика, бросился на улицу.
На шоссе показалась колонна солдат с винтовками, саперными лопатами и скатками через плечо. Впереди — офицеры, одни пешие, другие в седле. Они командовали:
— Левой! Левой!
За солдатами ехали полевые кухни и телеги, нагруженные мешками и чемоданами, за ними — целое стадо быков с огромными рогами, следом — несколько санитарных карет с красным крестом. А перед каретами — двухколесная пролетка, запряженная вороной лошадью, и в пролетке — офицер с черной бородкой, в белом мундире и с саблей на боку.
Евреи вытаращили глаза.
— Да вон же он! — кричали жены мужьям. — Быстрей за ним, а то уедет! Разбойник, кровопийца!..
Лавочники со всех ног бросились к колонне, но их не подпустили.
— Куды? — закричали на них солдаты, чеканя шаг.
Евреи остановились, растерянно хлопая глазами.
— Ребятушки! — взывали они к марширующим солдатам. — Да он же нас ограбил, без ножа зарезал…
— Рав-няйсь! Марш! — прогремел офицерский бас.
Солдаты оглушительно затянули:
Чубарики!
Чуб-чуб-чубарики!..
Из первых рядов доносилась музыка. Трубили трубы, били барабаны.
Те, кто шел позади, за обозом, скотом и полевыми кухнями, пели другую песню:
Девки в лес — я за ними,
Девки в сад — я за ними,
Куды девки, туды я.
Пыль уже скрыла колонну и половину телег. Вдалеке мелькала белая фуражка доктора, становясь все меньше и меньше.
На площади появился городовой. Подошел к толпе, что провожала глазами войско, показал пальцем на кучи свежего навоза и гаркнул:
— Чего вылупились, болваны? А ну за вениками, и чтоб все чисто было! Быстро!..
1924
