— Ты глянь, ты глянь, — говорили себе, дивясь на офицера. — Откуда это он, э?
Офицер с черной бородкой повел себя странно. Вдруг достал револьвер и прицелился в собаку, ту самую, что бросалась на нищего. Матери перепугались за детей:
— Йоселе! Хаимл! Сюда, быстро!..
Но офицер спрятал оружие в кобуру и вдруг поманил мальчишек пальцем.
— Эй, ты, чмайер[23]! — Так литовские евреи дразнят польских. — А нет ли у тебя сестрички красивой?
Мальчишки открыли рты от удивления.
— Да он же по-еврейски говорит! — опомнился кто-то.
— Ой, и правда! — согласились остальные, тараща глаза.
А офицер, похлопав себя стеком по выглаженной зеленой штанине, спросил:
— Чмайеры, знаете, как благословляют, когда в уборную сходят?
По выговору сразу было слышно, что он из литваков.
Мальчишки не смогли сдержаться и прыснули:
— Хи-хи!
Офицер оглядел площадь и увидел трактир с еврейской вывеской: «Заведение реб Шлойме-Дувида Кнастера. Кошерная пища и ночлег». Запрыгнул в пролетку, сам взялся за вожжи и подкатил к трактиру, подняв целое облако пыли.
В трактире офицер с черной бородкой продолжил чудить. Заказал четвертинку гуся, велел порезать и на тарелке поднес лошади. Потом взял стаканчик водки и, раскачиваясь, произнес кидуш[24], нараспев, как на Рошешоно:
— Векидшону, вецивону, веигийону[25]!..
Перед трактиром собралась толпа: мужчины, женщины, дети. Реб Шлойме-Дувид, еврей в засаленной ермолке и шароварах, заправленных в низкие сапожки, вышел и попытался разогнать зевак:
— Чего уставились? Цирк вам тут, что ли? Давайте, идите отсюда!
Никто его не послушал. Хозяева стояли в сторонке, хмуря лбы.
— Должно быть, выкрест, — заметил один. — Не надо бы с ним рядом находиться…
— Почему же? Может, и не выкрест, — возразил другой.
— Еврей — офицер?
— А как же барон Гинзбург? Говорят, он даже трефного не ест.
— А я думаю, это гой, — вступил в разговор третий, — просто гой, но ученый, святой язык знает…
— А кидуш? Кидуш откуда?
— Ну и что? Поп, например, может не только кидуш знать, но хоть всю Тору…
— Слушайте, — вмешался реб Нусен, тот, что обучал девочек грамоте, — а пойду-ка я да спрошу у него. Я ведь тоже в солдатах служил…
Евреи расступились, пропуская его к двери.
Учитель Нусен снял шляпу и, выпятив впалую грудь, вытянулся по стойке смирно.
— Ваше благородие… — начал он, как когда-то учили в казарме, и вдруг громко икнул.
Офицер смотрел на него насмешливыми черными глазами, но реб Нусен все не мог унять икоту, и офицеру надоело ждать.
— Тумтем[26]! — бросил он в сторону реб Нусена.
Нусен вышел, совершенно смущенный.
— Тумтем! — завопили мальчишки. — Реб Нусен Тумтем!
Офицер пил стопку за стопкой, не забывая перед каждой нараспев повторить кидуш.
Когда собрался прочь, сам взял в руки вожжи и чуть не въехал в лавку, где продавались глиняные горшки. Проезжая через местечко, он посылал всем встречным девушкам воздушные поцелуи и кричал:
— Красавица! Выйдешь за меня замуж?
Девушки убегали, заливаясь краской, а евреи провожали глазами поднятое пролеткой облако пыли и хмурились:
— Сумасшедший? Полоумный?
Только к вечеру в городе появились солдаты, сразу заполонили все лавки. Рассказали, что разбили неподалеку лагерь, что простоят тут до конца лета и что у них есть дешевое сукно и кожа на продажу.
Когда их спрашивали об офицере с черной бородкой, отвечали:
— А, Хайкин! Он не старший офицер, всего лишь поручик, врач.
— Он что, сумасшедший? — допытывались евреи.
— Черт его знает, — отвечали солдаты, — трудно сказать…
