Но, увидев санитаров и новых пациенток, быстро опустил плетку на лошадиный круп и прогнусавил себе под нос:
— Доброе утро, господа… Доброе утро…
Санитары сунули ему мокрые, красные ладони, заодно пощекотав Павелеку толстое брюхо.
Он по-хозяйски оглядел новеньких, ткнул пальцем в Маню Шерман и прогнусавил:
— Как раз место освободилось… Вот эту сегодня выписывают…
— Одну выписывают, двух привезли, — хмуро и лениво отозвался санитар, подвязывая тугим узлом мокрый лошадиный хвост.
Маня Шерман стоит в кабинете. Она в последний раз видит картинки с изрытыми оспой лицами и человеческими органами, с опаской поглядывает на металлический стул, острые, блестящие инструменты — знакомые, опасные предметы и слушает бас доктора:
— Никакого алкоголя, никакой тяжелой пищи. Через три месяца явиться на осмотр…
Сторож Павелек берет у врача исписанный листок бумаги и, повернувшись к Мане, ворчит:
— Пойдемте, пани, пойдемте…
Он уже называет ее «пани».
Они отдают ему все деньги, которые у них есть. Не будет же он им бесплатно рассказывать о том, что делается за стенами больницы, и о любовных похождениях персонала, от главного врача до последнего фельдшера. Сейчас он должен забрать у нее больничный халат и вернуть одежду, в которой она сюда попала. Они идут на склад, он пропускает ее вперед, как знатную даму, и гнусавит:
— Вот и дожили, пани… Я вам давно говорил… Ведь я вам как отец родной…
Маня кивает. У нее кружится голова, мысли путаются.
Уже больше года, год и несколько месяцев, как она день за днем сидела у окна и смотрела, часы напролет смотрела на одни и те же деревья, на один и тот же кусочек крыши над больничным забором, на далекое занавешенное окно, из которого доносились приглушенные аккорды, проникали во двор и смешивались с протяжными вздохами, блуждающими среди деревьев.
Изредка выпадали светлые часы, которых стоило ждать. Два раза в неделю приходил он. Приносил фруктов. Она раздавала их, оставляла себе только чуть-чуть. От них пахло миром за больничными стенами и им — одним-единственным. Они гуляли во дворе по протоптанным тропинкам, бродили возле круглых клумб, сидели на низкой, вросшей в землю скамейке. Ей завидовали. Ведь многие из них никого не ждали, никогда не выходили на прогулку. За ней наблюдали из всех окон. Но потом прошла неделя, за ней другая, а он так и не появился. Исчез, как унесенный ветром лист. Дни стали бесконечно длинными, каждый час тянулся, как вечность. А она не могла понять: зачем на свете так много дней, зачем так много пустых, бесконечных часов, почему время никогда не кончается?
Коротконогий Павелек ходит по разбросанным по полу пустым мешкам, поднимая пыль. Пахнет плесенью и карболкой. Наконец он протягивает ей тощий мешочек:
— Ваше?
Да, это ее.
Ведь она попала сюда летом, прошлым летом. Вот платье, короткое, белое платье из шелка. Вот белые чулки, лакированные туфли с помпончиками. А пальто нет. Ну да, зачем летом пальто? Она зашла сюда всего лишь на минутку, только в книжке подпись поставить. Но кто так измял ее белое платье, почему чулки такие грязные? Туфельки стали узки, лак потрескался. Господи, а что стало с розовой тюлевой шляпкой! Ужас какой-то, и красные вишенки еле держатся!
— Вам, наверно, в этом холодно будет, пани Маня…
— Холодно?
— А то! Сегодня утром уже снежок был. Мелкий такой, мокрый…
Павелеку становится досадно, что он цацкается с этой курицей. Ему-то какое дело, что у нее летняя одежда? Можно подумать, она ему заплатит. Да у нее же ни гроша за душой, а он заболтался с ней, как дурак. Они выходят, он показывает ей на грязь и лужи и говорит с усмешкой:
— Поосторожней, пани, туфельки не запачкайте…
Но нет. Она отдает ему последние деньги, отдает вместе с кошельком, и Павелек провожает ее до самых ворот. Даже целует ей ручку и довольно гнусавит:
— Вы, пани, еще станете знатной дамой, поверьте. Павелек знает, что да как. Через его руки и графини, и княгини проходили… Павелек знает…
Он со скрипом повернул ключ в замке, кусочек чужого, забытого мира прошмыгнул в полуоткрытую железную калитку в воротах, и вот она гулко захлопнулась за спиной…
