— Саша, ну разве не лучше было дома к попу пойти? Тут же помереть можно…
Купец протер заспанные глаза:
— Черт его знает… Знать бы заранее, что лучше, что хуже…
* * *
Мои щеки округлились, на них заиграл здоровый румянец. Кроме творога со сметаной, рыжеволосые праведницы давали мне вдоволь молока и шоколада. Теперь я сидел в Саксонском саду не перед часами, среди процентщиков, больных и голодающих, но где-нибудь на яблоневой аллее, поближе к боннам и служанкам. Я угощал их шоколадом, а потом уединялся с одной из них в тихом уголке среди деревьев, и ничего, что ребенок голосил, сидя в коляске:
— Няня!.. Ня-ня!..
О кирхе я особо не думал. Я туда только поесть приходил.
Но однажды, явившись туда в воскресенье, я застыл у порога и вытаращил глаза.
Здесь только что сделали уборку, все просто сверкало. Играла фисгармония. Пастор Фишельзон пришел в каком-то странном пиджаке, очень длинном, блестящем и без пуговиц. Рыжие девушки — в глухих черных платьях, как монашки, прихожане — в праздничной одежде.
Мистер Ганз залез на табурет и, поднявшись на мыски, менял на голове Иисуса терновый венец.
Вот так-так. Значит, «англичане» затеяли это по-настоящему. Я замешкался. Войти или лучше не надо? Рыжая девица поймала меня за руку:
— Что же вы не приоделись? Входите!..
Поначалу все шло гладко. Пастор Фишельзон спрашивал у каждого имя, возраст, место жительства, причину, почему решил креститься. Все давали один и тот же заученный ответ:
— Убеждения, господин пастор…
Даже вечно хмурый купец из России радостно улыбался, с торжеством посматривая на жену и дочек. Его взгляд говорил: «А все-таки мужчина всегда знает, что делает…»
Мистер Клепфиш протер золотые очки, пристроил на конторке книгу в черном переплете, поправил свечи. Рыжие девицы держались за руки и жались друг к дружке, пытаясь состроить благочестивые мины. Мистер Ганз неслышно ходил кругами, покусывая кончик густой расчесанной бороды, как меламед, и оправлял сюртук, не пригнанный по его горбатой фигуре. Он был очень похож на синагогального служку, который собирается обручить богатых жениха и невесту, а потом сесть за стол и как следует отпраздновать.
Пастор Фишельзон выпрямился во весь рост, открыл старинную книгу в деревянном переплете и начал читать. У меня перед глазами поплыли зыбкие образы: бородатые мужчины с огненными нимбами вокруг непокрытых голов размахивали ивовыми ветвями; уродливые босые женщины в длинных одеяниях, протягивая длинные руки, вытаскивали мертвецов из могил; жирные, мясистые ангелочки в передничках прыгали, гонялись за ягнятами с венками на крутых рогах. Полуголые люди с толстыми ногами и кудрявыми овечьими головами бросали камни, сыпали проклятьями, пытались вцепиться друг другу в горло и задушить…
Прихожане внимательно слушали. Даже русский купец явно был доволен, хотя и не понимал ни слова.
— Купель готова, — тихо сказал мистер Ганз.
Вдруг пастор Фишельзон замолчал, потом откашлялся и обратился к молодому инженеру:
— Вас верден зи заген, майн герр[10], если вас спросят, почему господь Иисус ел жертвенный хлеб?
Инженер покраснел и промямлил:
— Гм… Да… Да…
Пастор Фишельзон тоже покраснел и, назидательно подняв вверх указательный палец, твердо сказал:
— Стыдно, молодой человек! Если хочешь стать хорошим христианином, сначала надо стать хорошим евреем. — Потом повернулся к русскому купцу и его семейству: — А вы что скажете, господа, если вас спросят, почему Иисус срывал колосья в субботу?
Вмиг помрачневший купец вытаращил глаза. Жена и дочки смотрели с нескрываемым ужасом.
Пастор Фишельзон покраснел еще больше. Ему очень нравилось выражение насчет христианина и еврея. Когда-то он услышал эти слова от старого английского пастора и увидел в них непреложную истину. Он подступил к калеке:
— В какой главе Евангелия от Матфея об этом сказано?
В кирхе повисла напряженная тишина. Стало так тихо, что было слышно, как у мистера Ганза бурчит в животе. Уж он-то, мистер Ганз, точно знал, что от калеки толку не добьешься. Единственной надеждой остался я. Мистер Ганз потянул меня за рукав и зашептал:
— Скажите вы… Скажите… Глава семнадцать
