«Воздушкой» он занимался по инерции, временами чисто машинально, будто проваливаясь в забытье, пока руки ловко размечали номер, а голова что-то вполне содержательное говорила сотрудникам. Трезвый до отвращения ко всему Слонимский тоже чувствовал себя не очень — его измученный организм начал мерзнуть и захотел в Америку. Впрочем, Саша был уверен: еще максимум полгодика — и если оба не рехнутся, тогда совсем отпустит.
Хотя, конечно, есть вариант, что не рехнутся, а сдохнут.
— Справимся! Не зря ты это все затеял! — храбрился он.
— Мы затеяли.
— Не-ет, старик! Ты! Потому что ты гений!
— На себя посмотри, — огрызался Коля.
Исключительно из принципа Коля один раз отпросился с работы на похороны дедушки. Провел время с пользой: сводил дочку в цирк.
Конец воздушной карьеры друзей был скучен и, в общем, сам напрашивался рано или поздно. Ушел в отпуск главред, пообещав, что, как вернется, утвердит Колю на должность, а то засиделся тот в исполняющих обязанности трезвого ответственного секретаря, да и Слонимского пора оформлять в действительные трезвые фотокоры. Коля отнесся к новости равнодушно. Саша, напротив, оживился: вот увидишь, сказал он, еще немного побудем тут в тихом омуте — и начнем потихоньку взлетать. Коля пожал плечами. Он мог взлететь, но не знал, чего ради.
Через неделю у Коли нарисовалось окно в макете, и он, не приходя в сознание, запузырил туда пару «тассовок»[11] о трудовых успехах советских железнодорожников. Наверное, ему показалось временно, что он — ответственный секретарь «Гудка».
А в Саше не вовремя проснулся художник. Не понравилось ему фото Ил-86, и он его слегка облагородил в меру своего разумения. «Восемь-шестой» щелкнули так, что помимо фюзеляжа в кадр еле-еле поместилось одно крыло и полтора двигателя под ним. Даже скорее один с четвертью. Некрасиво же. Никакой технической эстетики. Саша подумал-подумал и неэстетичный огрызок мотогондолы ловко заретушировал, будто на этом месте ничего под крылом не висело отродясь. Стало намного изящнее, Саша порадовался — и вручил свой шедевр Коле. И спросил ведь, диверсант эдакий: «Красавец, а?» И Коля даже согласился, хотя ему было до лампочки, но не обижать же друга.
Потом все говорили: спьяну такое невозможно. Только с трезвых глаз.
Но потом.
Сказать, что министр гражданской авиации сильно расстроился, когда взял в руки газету, было бы неправильно. Он всего лишь передал редакции горячие поздравления в связи с успехами советских железнодорожников. И отдельно — с изобретением трехмоторной, а может, кто вас знает, и двухмоторной модификации Ил-86. Еще он напомнил, что в стране идет усиление борьбы с пьянством. Если очень надо, министр зайдет в гости и усилит борьбу лично, раз сами не справляетесь.
И. о. трезвого ответсека Коля Королев взлетел из «Воздушного транспорта» тихо, как мышка с крылышками. Практически бесшумно. И. о. трезвого фотокорреспондента шел ведомым. Тоже беззвучно.
Такого невероятного облегчения Коля не испытывал давно, а может, и вообще никогда. Случилось то самое, о чем мечтал Слонимский, — отпустило наконец. Отпустило!
В полночь у памятника великому русскому поэту Коля прочел — нет, выметнул наружу, выплеснул из себя! — пророческий стих Бунина:
Поэт печальный и суровый,
Бедняк, задавленный нуждой,
Напрасно нищеты оковы
Порвать стремишься ты душой!
Когда ж, измученный скорбями,
Забыв бесплодный, тяжкий труд,
Умрешь ты с голоду, — цветами
Могильный крест твой перевьют!
И упал на газон.
Саша пытался вернуть друга в вертикальное положение, но не смог, потому что сам упал.
И ведь сколько раз говорили им старшие товарищи: если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от Пушкинской площади в темное время суток, когда силы зла царствуют безраздельно. И все без толку. Хоть кол на голове теши этим русским интеллигентам.
Естественно, друзья угодили в вытрезвитель, и бумага об их злодеянии пришла через неделю в «Воздушный транспорт».
В газете самонадеянно решили, что это прощальная издевка.
Несмотря на усиление борьбы, выпивки в городе было хоть залейся — если, конечно, ты опытный советский журналист и у тебя хорошо поставленный нюх. Несколько месяцев принудительной трезвости сыграли свою роль: Коля вдруг обнаружил, что вовсе не обязан надираться в стельку. Он теперь мог гудеть со вкусом, подолгу удерживая себя на той грани, когда уже в самый раз, но еще ничто не слишком — в состоянии перманентной легкой эйфории. А потом уже надираться в стельку.
