Коля побрился, надел через голову галстук и пошел в ресторан, думая, что хоть выпьет на халяву — чего-чего, а пускать пыль в глаза Миша обожает. В самый разгар усиления борьбы на столе окажется бутылка.
На столе был чайник из нержавейки.
— Ну, со свиданьицем, — сказал Шульман и кивнул Слонимскому. Тот разлил из чайника по чашкам коричневую жидкость.
Запахло коньяком.
Некоторое время коллеги решали, чокаться в такой ситуации комильфо или не очень, потом Шульман принял волевое решение: не на поминках же! Чокнулись.
— А теперь за успех нашего предприятия.
Дзынь.
— А теперь за отсутствующих здесь дам!
Дзынь.
— А теперь, — сказал Шульман, кивая Слонимскому снова, — коротко о текущем моменте. Есть интересный заказ для умелого литературного работника. Довольно объемный, но ничего страшного. Просто у меня совершенно нет времени с ним возиться, а ты сейчас отдыхаешь. И я подумал — отчего бы не перепаснуть заказ тебе? Там делов-то на пару месяцев. Бабки поделим два к одному — два тебе, один мне. С тебя писанина, а с меня гарантированное превращение ее в государственные казначейские билеты СССР.
Коля подумал, что ему все это не нравится. Нет, халтура она и есть халтура, дело привычное. Диплом накатать сыну уважаемого человека или брошюрку состряпать для общества «Знание», эка невидаль. Только при чем тут Шульман? Не его уровень. Шульман ведь редкий пижон.
Но коньяк хороший.
— Почему я? — небрежно бросил Коля, принимая чашку.
— Потому что ты в теме.
Коля вопросительно поднял брови.
— Мы давно с тобой не сиживали — кстати, это надо бы исправить… Но даже если тебе надоел девятнадцатый век, ты вряд ли многое забыл из того, о чем рассказывал. Достоевский против Тургенева, славянофилы против западников — так зарождалась русская идея. Не помню, какая именно, хе-хе, но какая-то точно…
Коля медленно высосал свой коньяк и отставил чашку.
Ну да, был у него период, когда он баловался историей русской литературы — и делился направо и налево впечатлениями о том, как, оказывается, классики были похожи на нас, грешных: пьянки, бабы, ссоры на пустом месте и бесконечные дискуссии о судьбах России. А потом стенка на стенку — хорошо хоть, не буквально. Девятнадцатый век, он такой, там не столько литература, сколько идеология. На любой вкус.
Ничего не помню уже, подумал Коля.
И ничего не понимаю. Но коньяк… Действительно недурен.
— Надеюсь, ты догадываешься, что разговор — строго между нами? — сказал Шульман. — Заказчик будет очень, подчеркиваю, очень недоволен, если тема просочится наружу. Заказчик может так сильно испортить жизнь нам всем, как ты и не представляешь.
— Ты давай, рассказывай, — бросил Коля небрежно.
— Тебе интересно?
— А что мне интересно? — честно спросил Коля.
— Русская идея, — тоном совершенной невинности сообщил Шульман.
— Какая еще русская идея?
— Правдоподобная. Убедительная. Ее надо оформить как диссертацию или, на худой конец, философское эссе. Максимально наукообразно, и чем наукообразнее, тем лучше. И хотя бы двести страниц машинки.
Я же вроде проснулся и даже принял душ, подумал Коля. Это не может быть сном. Русская идея на двести страниц машинки. Что за бред? Кому она понадобилась? Зачем?
Коля посмотрел на чашку. Шульман кивнул, Слонимский быстро ее наполнил, поставил чайник и потянулся за салфеткой. Он снова потел.
— Двести страниц… Это же книга.
— Если книга, то совсем тоненькая. Достоевский слабал «Игрока» за двадцать шесть дней, а там на наши деньги — семь авторских листов[12]. Не смотри на меня такими глазами, я диплом по нему писал. Мне и русская идея по плечу, но, увы, совсем нет времени, а отказывать таким солидным клиентам… Неправильно со всех точек зрения, если ты понимаешь, о чем я… Двести страниц машинки это восемь листов с мелочью. Два месяца — за глаза и за уши.
— У Достоевского были диалоги, — Коля взял чашку, понюхал содержимое и решил пока не пить.
— А ты можешь поиграть с полями и отступом — да кого я учу вообще…
— Ничего не понимаю, — сказал Коля. — Саша, ты что-нибудь понимаешь?
— А меня тут не было, — буркнул Слонимский, утираясь салфеткой.
— Ну а ты что-нибудь понимаешь? — с нажимом спросил Коля, глядя Шульману в глаза.
