Коля шагнул в «Воздушку», как король на эшафот: с гордо поднятой головой.
— Она же гудит, как два паровоза! — выпалил Саша, потея на нервной почве больше прежнего. — Ее никакое усиление и искоренение не исправит! Ты через неделю сорвешься там!
— Через две недели ты будешь со мной, — пообещал Коля.
Для столичного журналиста вроде Коли, еще недавно вполне преуспевающего, но сошедшего с пути истинного, отраслевая газета уровня «Воздушки» могла стать в известном смысле чистилищем. Либо ты отсидишься там, трезвый до омерзения, год-другой и снова потихоньку взлетишь, либо это твоя последняя ступенька вниз перед низвержением в геенну лесной промышленности. Теоретически. На практике из «Воздушки» как-то не особенно взлетали. Но выбора у Коли не оставалось.
Будь ему не за сорок, а под тридцать, он мог бы поступить, как типичный «шестидесятник»: резко сменить обстановку. Удрать от опостылевших Мневников и, главное, от самого себя, в провинцию — допустим, в чистую уютную Прибалтику, — и начать карьеру заново. А с писательскими амбициями — глядишь, через несколько лет издал бы книжку в «Звайгзне» или «Ээсти Раамат» и вернулся домой, образно говоря, на белом коне… Увы, амбиций у Коли отродясь не было, а иллюзий не осталось: вырванный из родной почвы, он бы уже за год спился наглухо. И никакое искоренение не поможет. Это работяге трудно достать выпивку, когда сухой закон. Журналист просто знает, где она есть. В крайнем случае — чует.
Сейчас Коля имел на руках сильный козырь: больше месяца ни в одном глазу. С этого козыря он и зашел в «Воздушку» — исполняющим обязанности ответственного секретаря. Что именно случилось с прежним ответсеком, Коля знать не хотел принципиально, вполне удовлетворившись обтекаемой формулировкой «заболел». Гудела «Воздушка», как два паровоза, только по слухам. На самом деле — как один самолет. В смысле — неравномерно. Колю пригласили, когда очередной набор высоты закончился и редакция встала на ровный курс. Нормальная размеренная жизнь советского еженедельника: сначала раскачиваемся, потом работаем, потом очень-очень работаем, потом сдали номер, выдохнули и выпили. В ежедневных газетах то же самое, просто ежедневно.
Хлопотная должность ответсека — а это, на минуточку, тот, кто фактически «делает газету», планируя номер, набивая его материалом и координируя все действия коллектива, — трезвого Колю не пугала. Наоборот, он усмотрел в ней спасение от выпивки. Его, собственно, как позвали: «Коля, нам нужен трезвый ответсек! И пока ты трезвый, ты будешь — он! А запьешь — ну, извини…»
Строго говоря, Коля добился своего, дождался результата. Не совсем того, на какой надеялся, но «главное — нáчать» (типун бы ему на язык, этому косноязычному лимитчику), а там видно будет.
Как любой опытный советский журналист, Коля знал производственный цикл назубок и мог, если понадобится, выпустить газету о чем угодно, хоть о воздушном транспорте, хоть о гужевом, силами двух человек — себя и Слонимского. Просто вдвоем это будет долго, а так никакой разницы. Плохо, что трясутся руки — из них выпадает строкомер, — но это только пока инструмент на весу, а едва приложишь его к полосе, тремор не мешает.
Коле помогали, точнее, ненавязчиво контролировали, и все у него получалось как нельзя лучше. Ровненько так. Чуть позже, чем обещал, через месяц, он пристроил в «Воздушку» трезвого исполняющего обязанности фотокорреспондента Слонимского. У того организм уже так привык, что даже не потел. И перестал хотеть в Израиль.
Единственное, что угнетало Колю, ему все время было грустно. А без жены он как-то приспособился. Супруга, увы, не поверила, что это надолго. Встречаться с дочкой не мешала — и на том спасибо.
Подспудно Коля чувствовал, что это — не жизнь. То, как он существовал раньше, вообще было сплошным недоразумением, но и теперешний его модус вивенди больше смахивал на прозябание или в лучшем случае примат разума над чувствами. В стране что-то происходило, и оптимисты предрекали: это только начало; пессимисты бурчали: наконец-то конец. Коля посреди всеобщего шевеления — скучал. Вечерами он штудировал Сергея Лесного, правда, уже без былого жадного интереса, вяло размышлял над феноменом «Велесовой книги» и ждал, когда Моисеич хватится своего раритета, чтобы возник повод для разговора с умным человеком. Самому пойти к соседу Коле было просто лень. Надумай он даже выпить, ему бы вряд ли сейчас хватило воли откупорить бутылку.
