— Лица тоже… Не очень, — бормотал Коля и затравленно озирался.
Изучать родную историю он в таком состоянии боялся — мало ли чего за окном померещится, вдруг не Мневники, а Капотня, где делают бензин, — и вернулся к классике, но та на трезвую голову с непривычки не ложилась. А голову надо было занимать обязательно, иначе она пугалась окружающего мира и хотела водки.
Коля взял бутылку и пошел к Моисеичу.
— Выручай. Давай ты накатишь и расскажешь что-нибудь душеполезное, а я просто рядом посижу.
— Не надо так, ты меня пугаешь, — сказал Моисеич, делая на всякий случай шаг назад.
— Да все в порядке, не волнуйся.
— А чего у тебя руки трясутся и глаз какой-то шальной?
— Завязал. Третья неделя уже пошла. Чувствую себя… Загадочно.
— У-у… Тебе сейчас беречься нужно. Человек в завязке это поначалу один сплошной оголенный нерв под высоким напряжением. Плюнь на него — зашипит, сильно плюнь — короткое замыкание обеспечено.
Коля тяжело вздохнул. Он примерно так себя и ощущал.
— Однако сила воли у некоторых! — оценил Моисеич. — Третья неделя…
Коля помотал головой.
— Это просто самообман. Я каждый день себя надуваю. Даю зарок продержаться до завтра, а там — поглядим. Ну и перед Сашей неудобно, он ведь тоже бросил.
— Но люди вокруг… Знакомые… Все наверняка предлагают — давай по стакану. А ты?..
— Люди, слава богу, озадачены. Подозревают, мы что-то замышляем. Это очень удачно вышло, что Саша меня поддержал.
— Ладно, не буду падлой, раз даже этот охламон поддержал хорошего человека, — смилостивился Моисеич и взял бутылку.
Через полчаса сосед уже размахивал руками, задвигая Коле лекцию про умственную гигиену абстинента, а слегка осоловевший за компанию абстинент сидел напротив и ловил кайф. У Коли даже руки перестали трястись. Он не сам придумал этот фокус: подсмотрел у коллеги, допившегося до желтухи и завязавшего с алкоголем по строгим медицинским показаниям. Тот натурально спаивал свой отдел, зато сам был уже который год как огурчик.
Вдруг и у меня получится, думал Коля, вот только зачем? Тоска же сизая.
— Человек в завязке становится восприимчив ко всякой наукообразной ахинее, — вещал тем временем Моисеич. — Несмотря на образование. Как ни странно, особенно страдают технари…
— Да-да, им кажется, что они своей алгеброй объяснят любую гармонию, — подсказал Коля.
— Точно! Вот и пролетают на фигне вроде сыроедения или язычества. Видал я таких фраеров… Береги себя, Коля! Не хочу, чтобы ты стал маньяком. Лучше и правда, когда очухаешься, садись за роман! Зря ты, что ли, бросил пить?
— Старик, ты гений! Давай мой роман вместе напишем! — предложил щедрый Коля. — Как Ильф и Петров! Бабки пополам.
— Сначала оклемайся. А то мне, когда на тебя смотрю, почему-то на ум приходят не Ильф и Петров, а Синявский и Даниэль. Ты и правда так глядишь, будто что-то замышляешь.
Напрасно Моисеич это сказал — мысли у Коли сразу пошли в антисоветском направлении. Он отлучился как бы в туалет и незаметно свистнул из книжного шкафа ту самую историческую «хреновину», опасную для неподготовленного человека, а для человека в завязке — вдвойне. Пристроил книгу в прихожей так, чтобы не отсвечивала, и можно было ее прихватить с собой в одно движение, уходя домой.
— История это идеология. Шаг вправо, шаг влево от генеральной линии ведет к цугундеру! — распинался на кухне Моисеич. — Прыжки на месте еще разрешаются, но не приветствуются… Это скучно. Это душно. Это противоречит естественной тяге индивидуума к свободе. Но вот что я тебе скажу, друг мой Колька. Будучи молодым и горячим, я считал: если у нас почти ничего нельзя, а на Западе совсем все можно — значит, они умнее нас. А вот фигушки. У нас, конечно, гайки слишком закручены. А у них вообще нет гаек! И то, и другое неправильно. Но, пока мы сидим в болоте и квакаем хором, Запад может уйти в такую ересь, что наше болото покажется раем!
— Я бы предпочел ересь, — сказал Коля. — Но чтобы хоть какое-то движение. Ты заметил, что в последние годы совершенно нечего читать? Я выписываю «Москву», «Новый мир» и «Роман-газету». Где-то с конца восемьдесят второго я уже не понимаю, зачем это делаю. По инерции. Там глухо, Моисеич. У нас принято ругать советскую прозу, весь этот соцреализм, но ведь появлялось каждый год по несколько вполне терпимых романов. Теперь — пустота. Никакие книги ни о чем. А эстрада? Обратил внимание, как расцвел жанр пародии? Целые концерты одних пародистов. Но, если присмотреться, они не пародируют, а паразитируют — на песнях и фильмах двадцатилетней давности, на артистах, которым сто лет в обед… Это страх прямого высказывания, Моисеич. Искусство утонуло в болоте, где мы сидим и квакаем хором…
