В нем шевельнулось смутное удовлетворение— в основном потому, что Перси освободила его от всяких обязательств по отношению к ней. И в свой прощальный поцелуй он вложил хорошо разыгранное тепло.
Так хорошо, что он вдвойне ощутил свое одиночество, оказавшись на улице. И побежал к Максу Абрамсу.
Командор сидел у себя в кабинете, приводя в порядок дела перед отлетом на том же транспорте, что и Флэндри. Только Абрамс с Терры отправится в отпуск на Дейан. Он оторвался от бумаг, когда Флэндри влетел в дверь.
— А, привет, герой. Что это с тобой?
Мичман повалился на стул.
— К чему все наши старания? — выкрикнул он. — Какой от них прок?
— Хей-хей. Тебе надо выпить. — Абрамс достал из ящика бутылку и налил два стакана. — Я тоже не откажусь. Еле успел ступить на Старкад, как уже велят лететь дальше. — Он поднял свой стакан. — Шалом.
Флэндри трясущейся рукой принял свой и вытянул виски единым духом. Оно обжигало, опускаясь вниз. Абрамс проделал ритуал раскуривания сигары и сказал:
— Ну, сынок, теперь говори.
— Я видел Хауксберга, — выпалил Флэндри.
— Ну? И что, на него так противно смотреть?
— Он… он… этот ублюдок летит домой чистеньким. Без единого пятнышка на своей поганой репутации. Еще, глядишь, и медаль получит, и смеет квакать что-то о мире!
— Тихо, тихо. Он не такой уж мерзавец, просто страдает избыточным желанием верить в то, что говорит. Еще бы — ведь его политическая карьера связана с позицией, которую он занял. Он не может себе позволить признать, что заблуждался. Даже перед самим собой_, я полагаю. Нечестно было бы губить его, если б мы даже и могли. И нерационально. Он нам еще пригодится.
— Сэр?
— Подумай. Что станет известно общественности — это неважно. Прикинь, что станет известно Комитету. И как там отнесутся к Хауксбергу. Как славно можно будет нажать на него, если он займет там место — а я надеюсь, что займет. Нет, не шантаж, зачем же так грубо, тем более что всей правды сказать нельзя. Просто поднять бровь в стратегический момент. Пусть помнит каждый раз как открывает рот, во что мы чуть не вляпались по его милости. В массах он определенно будет популярен. И приобретет влияние. Вот и прекрасно. Лучше он, чем другой с теми же взглядами, который еще не успел напортачить. Имей ты в себе хоть крупицу милосердия, молодой человек, — что в твоем возрасте несбыточно, — ты пожалел бы лорда Хауксберга.
— Я… ну да…
Абрамс нахмурился в облаке дыма.
— И потом, в будущем пацифисты понадобятся нам как противовес кабинетным воякам. Мир мы не можем заключить, но и воевать по-настоящему тоже не можем. Все, что мы можем, — это держать линию. А человек по природе своей — не особенно терпеливое животное.
— Значит, все сводится к нулю? — чуть ли не в голос завопил Флэндри. — Лишь бы удержать то малое, что у нас есть?
Абрамс склонил седеющую голову:
— Если Господь Бог дозволит. А Он скорее милосерден, чем справедлив.
— Тот же Старкад… Смерть, боль, крушение, и в итоге — проклятое статус-кво! Что же мы, получается, тут делали?
Абрамс перехватил взгляд Флэндри и уже не отпустил его.
— Я тебе скажу. Мы должны были прийти сюда. То, что мы это сделали, каким бы никчемным это ни выглядело, какими бы далекими, чужими и не имеющими к нам отношения ни казались бедные жители планеты, внушает мне кое-какую надежду относительно будущего моих внуков. Мы дали отпор врагу, не оставили агрессию безнаказанной, воспользовались шансом, который враг нам дал, чтобы взять над ним верх. И еще раз доказали ему, себе, всей Вселенной, что не уступим ему даже самого малого. Нет, мы пришли сюда не напрасно.
Флэндри глотнул и не нашел слов для ответа.
— В данном конкретном случае, — продолжал Абрамс, — наше присутствие позволило нам спасти две мыслящие расы и то, что они могут сделать в будущем. Мы не могли знать этого заранее — но в нужную минуту оказались на месте. А если бы нас тут не было? Если бы мы махнули рукой на действия врага в этих краях? Стали бы мерсейцы спасать туземцев? Сомневаюсь. Разве что это представляло бы для них какую-то политическую выгоду. Такой уж они народ. — Абрамс выпустил клуб дыма. — Ты знаешь — еще во времена правления Эхнатона в Египте, а то и раньше, возникла школа мысли, утверждающая, что мы должны сложить оружие и положиться на любовь. И если любовь не сработает, то хотя бы умереть безгрешными. Как правило, даже противники этой идеи признавали, что она благородна. А по мне, она смердит. По мне, она не просто нереальна, не просто инфантильна, а еще и вредна. Она отрицает, что мы должны хоть как-то действовать в этой жизни. Ибо как можно действовать, отказываясь от своих потенциальных возможностей? Нет, сынок, пусть мы смертны — то есть невежественны, глупы и греховны — это второстепенно. Наша гордость в том, что мы, несмотря на это, порой делаем лучшее, на что способны. И изредка добиваемся успеха. Смеем ли мы просить большего?
