толпа
до
отказа
набилась
на
первый
уровень,
«наземный»
-‐
хотя
от
настоящей
земли
до
него
метров
триста,
и
заполонила
все
остальные.
Кипят,
не
выкипая,
человеческими
лицами
галереи,
кто-‐то
носится
по
держащимся
на
честном
слове
мостикам
–
кажется,
что
люди
барахтаются
прямо
в
воздухе.
По
забранным
в
решетчатые
шахты
лестницам
прокачивают
от
пола
к
далекому
потолку
вязкую
людскую
массу.
Стоит
невыносимый
гвалт.
Миллион
человек
говорят
разом
–
каждый
на
своем
языке:
напевают
вслух
приклеившуюся
к
языку
попсу,
стонут,
кричат,
хохочут,
шепчут,
клянутся,
плачут.
Сбегают
с
этажа
на
этаж
десять
тысяч
лестниц
и
лесенок,
снуют
вверх-‐вниз
шаткие
платформочки
сомнительных
подъемников,
доставляющие
рисковых
пассажиров
и
их
странные
грузы
именно
в
ту
точку
этой
адовой
кутерьмы,
которая
им
непременно
сдалась.
И
притом
вся
конструкция
какая-‐то…
не
прозрачная,
а
дырявая
–
так
что
виднеется
сквозь
нее,
сквозь
решетки,
стенки,
переходы,
балкончики,
развешенное
для
сушки
белье
–
нарисованный
во
весь
потолок
космос
со
звездами
и
аляповатыми
сатурнами-‐плутонами-‐юпитерами,
потому
что
потолок
–
продолжение
того
громадного
граффити,
из
которого
мы
вышли,
и
гордые
астронавты
с
пузырями
на
головах
своими
мудрыми
и
добрыми
очами
(разве
что
желтоватыми)
с
настенного
панно
созерцают
творящуюся
перед
ними
многоэтажную
вакханалию
–
явно
в
ступоре
и
явно
подумывая,
не
лучше
ли
им
все
же
будет
свалить
в
космос.
Привет,
люди
БУДУЩЕГО.
Добро
пожаловать
в
фавелы.
Здесь
я
чувствую
себя
так,
будто
меня
запихнули
в
микроволновку.
Кажется,
что
через
это
столпотворение
мне
не
пробиться
даже
в
одиночку,
даже
моим
фирменным
способом.
А
уж
вдесятером,
не
растерявшись
по
дороге…
- Клин,
–
говорит
мне
из-‐под
аполлоновой
маски
наш
звеньевой,
Эл
–
тот
усатый,
что
наставлял
пацана.
Я
даже
не
слышу
его
голоса;
читаю
по
губам.
- Клин!
–
ору
я.
Ассиметричный
гигант
–
Даниэль
–
становится
первым.
За
ним
–
Эл
и
пухлый,
похожий
на
бизнесмена
Антон,
в
третьем
ряду
Бенедикт-‐излучатель
спокойствия,
и
серьезный
шпаненок,
имени
которого
я
еще
не
успел
запомнить
–
его
только
прислали
вместо
Базиля,
и
щуплый
нервный
Алекс.
В
замыкающей
линии
–
губастый
Бернар,
лохматый
Виктор,
Йозеф-‐витрувианец
и
я.
- Маршем,
–
наверное
произносит
звеньевой.
- Маршем!
–
повторяю
я,
надрывая
глотку.
Мне
хочется
распихивать
толпу
локтями,
гнать
этих
бездельников
прочь,
давить
их,
но
сдавливаю
я
самого
себя
–
в
стальном
зажиме,
смотрю
на
Эла,
на
Даниэля,
заражаю
себя
их
хладнокровием.
Я
–
часть
звена.
Вокруг
меня
–
мои
боевые
товарищи.
Мы
с
ними
–
один
механизм,
один
организм.
Мне
покойно.
Я
больше
никуда
не
рвусь.
Я
марширую.
Наше
построение
танком
ползет
вперед.
Сначала
нам
трудно:
в
этом
ведьмином
вареве
нас
замечают
не
сразу.
Но
сначала
одни
чужие
глаза
спотыкаются
о
черные
вырезы
на
наших
масках,
потом
еще
кто-‐то
прикипает
взглядом
к
мраморным
гладким
лбам
и
мраморным
застывшим
кудрям,
к
навсегда
склеенным
губам
и
к
идеально
прямым
носам,
