Велвл вынимает из потайного кармана за пазухой пачку бумаг, осторожно вытаскивает конверт и подает его моей маме с таким видом, словно внутри лежит приговор, ежегодно выносимый Господом в Судный день: «кому жить, а кому умереть». Мама смотрит на портного и боится открыть конверт. Я уверен, что это письмо от Бейлки. Я протягиваю над столом руку и беру его у мамы. Меня удивляет то, что конверт девственно бел: на нем нет адреса, на нем нет марок. Я достаю из него фотографии Велвла.
Велвл снова смеется своим дурацким смехом одержимого:
— Моя Лееле перед отъездом просила у меня фотографию. Ну, я и сфотографировался. Теперь, когда мои дети забыли мне написать, где они справляют субботу, я повешу эти полдюжины снимков на стены своего чердака и буду смотреть на свою симпатичную физиономию.
Велвл протягивает ко мне руку и весело щелкает пальцами, словно я сейчас дам ему пересчитать ассигнации. Я отдаю ему фотографии. Он перетасовывает их с зажмуренными глазами и пододвигает одну из них маме:
— Видите, Веля, на этой фотографии у меня нет горба. Я пошел к большому художнику, мастеру своего дела, и сказал ему: «Я отслюню вам столько денег, сколько скажете, но сделайте так, чтобы получился Велвл без горба». Он долго пересаживал меня с места на место, муштровал, а я его слушался, как мальчишка в хедере. Потом он, этот художник, натянул, как настоящий колдун, какую-то тряпку себе на голову и спрятал лицо в ящичек с большим стеклянным глазом. Он командовал помощнику: «Зажги свет! Погаси!» Что-то вспыхивало и щелкало, как в аду, пока не получился Велвл без горба. Моя Лееле, думал я, наверняка захочет похвастаться перед людьми, что она не родилась из камня, так пусть ей не придется стыдиться своего горбатого отца.
Но ничего, Всевышний не покидает меня. Пусть от моей единственной дочери у меня нет вестей (Чтоб она была здорова! Чтоб она не оказалась шпионкой!), зато мне остался мой единственный сын, и он утешает меня в старости: мне остался мой горб. И он торчит над моей головой, хотя на фотографии его и не видно. Мой горб, с Божьей помощью, еще удостоится того, чтобы согнуть меня до земли, уложить меня в землю. Тогда мир для него будет открыт. Он покинет мою спину и запрыгает по улицам, как большая, вылезшая из болота жаба, допрыгает до середины рынка и угодит под копыта лошади. Он все не может дождаться моей лютой смерти, этот мой единственный сын. По ночам, когда я лежу и мучаюсь, он делает попытку освободиться. Я чувствую на своей спине яму. Это горб вырвался на волю и отплясывает в моей чердачной комнате. Ему, моему горбу, очень весело.
— Реб Велвл, перестаньте есть себя заживо, — не выдерживает мама. — Сегодня у меня на ужин просто царские яства: такая фаршированная рыба, что императора не стыдно угостить. Что вы любите, реб Велвл, середину или голову? У меня есть куриный бульон с яйцом и добрый кусок курицы. В этот раз я приготовила больше, чем обычно, словно сердце подсказывало мне, что вы придете украсить нам субботу. Идите, омойте руки, реб Велвл, я положу вам пару маленьких хал, чтобы вы сделали кидуш[75].
— Хорошо, — говорит он и сидит окаменев, погрузившись в свои мысли.
Мама хочет встать из-за стола, чтобы принести гостю еды, но Велвл снова начинает мытарить себе душу, и мама остается на месте.
— Когда большевики воевали с поляками, они пришли сюда пешком, оборванные, расхристанные и опухшие от голода. И непонятно, — тихо и печально тянет Велвл, как вдовец, поющий в своей пустой квартире «Мир вам, ангелы мира»[76], — когда это большевики успели так разбогатеть, что могут осчастливить и других, молодых людей, которые слоняются в Польше без работы, ведь всего пятнадцать лет назад они сами ходили босые? Но еще удивительнее то, что я не спросил этого раньше, прежде чем мои дети туда уехали. Выходит, я заслуживаю того, чтобы моих детей считали шпионами! — восклицает он, вскакивает и бросается к двери.
— Реб Велвл, — бежит за ним мама, — сделайте хотя бы кидуш.
— Вы забыли фотографии! — кричу я ему в спину, но его уже нет.
Мама сидит печальная и смотрит на холодные голубоватые язычки субботних свечей. Вдруг она спохватывается:
